Огненный плен
Шрифт:
Я развернулся и направился в глубь проклятого леса.
— Вы не отвечаете?
Я улыбнулся. Жаль, что Мазурин этого не видит. А фыркать, рождая у него догадку, у меня не было сил.
— Возможно, я явился бы в НКВД и сказал: «Товарищ генерал, мною установлено имя человека, находившегося в кабинете Кирова первого декабря тридцать четвертого года вместе с Касардиным. Это Петров Петр Петрович, уроженец города Ленинграда»
Мазурин шел сзади, и я чувствовал, как он ухмыляется. Так, быть может, и он «видел» мою улыбку?
— А потом мои коллеги находят
— Ваши коллеги настолько глупы, чтобы допрашивать человека, который умер на ваших глазах?
Мазурин некоторое время шел молча. А потом догнал меня и крепко вцепился в плечо. Он хочет возразить?… Я развернулся, чтобы лица наши встретились. Скажу первым…
— Или вас душит долг? — выдохнул.
— Касардин, — чекист говорил свистящим шепотом, — есть человек, который развенчает эту версию.
— Кто же это?!
— Шумов!
Я едва не задохнулся от такого предположения.
— Но он же!..
— Покажите мне его труп, — приказал криком Мазурин. — Покажите, и, как только мы выберемся из окружения, мы расстанемся! Вы уйдете, а я, дав себе сутки для поиска имени погибшего в этих числах ленинградца и подготовив дезинформационный доклад, переступлю порог на Лубянке!.. — Прокашлявшись так, что на глазу выступила слеза, он прокричал: — Вы можете убедить меня в том, что Шумов мертв?!
Я молчал, оглушенный.
— Поэтому не начинайте больше этот разговор. — Подполковник повесил автомат на шею и, еще раз прокашлявшись, сплюнул. — У меня нет выбора.
— Что это? — Прислушавшись, я закрыл глаза. Услышанное мною было так неожиданно, что я забыл, о чем мы только что говорили.
— Не может быть… — прошептал Мазурин, глядя туда, куда я показывал пальцем.
Где-то недалеко, не более чем в ста метрах от нас, слышалась русская речь…
Пригнувшись, я побежал к зарослям шиповника. Через мгновение рядом со мной рухнул на землю чекист.
— Вы слышали? — спросил он меня, словно это не я обратил его внимание на звуки.
Поляна была передо мной как на ладони.
И на нее, оглядываясь и держась наготове, один за другим выходили из чащи бойцы…
Двенадцать красноармейцев, и среди них — трое командиров.
— Товарищи!.. — крикнул Мазурин.
У «товарищей» на всех было три винтовки Мосина и один «шмайссер». Если не считать «ТТ» в руке одного из командиров.
— Кто вы? — последовал крик.
— Подполковник Красной армии Мазурин и арестованный Касардин!
Один из командиров встал, тот самый, с «ТТ».
— Покажитесь! — приказал он.
Я поднялся, держа руки так, чтобы их было видно. На плече моем висел автомат. Поднялся и Мазурин.
— Подойти ближе! — Видимо, напряжение капитана (я сейчас вижу по петлицам, что это — капитан) было так велико, что я видел побелевшие пальцы, державшие пистолет.
Не опуская рук, я пошел ему навстречу. Выйдя из-за моей спины,
— Русские… — шептали его губы…
Из окружения нас вышло пятеро. Капитан, мы с Мазуриным и двое бойцов — один совсем молодой шкет и пожилой мужик из-под Астрахани. У нас на всех был капитанский «ТТ», и мы умирали от голода…
Нас чудом не расстреляли с передовой позиции. Поверили тогда лишь, когда капитан, оставив нам «ТТ», поднялся и, плача, пошел навстречу советским окопам…
Его приняли, и через минуту шестеро крепких бойцов из разведки заволокли нас, обессиленных, в траншею.
— Откуда вы? — спрашивал командир батальона, седой как лунь майор.
— Я — подполковник государственной безопасности Мазурин, — представился, тяжело дыша, чекист. — Это — арестованный Касардин… Немедленно доложите в особый отдел… Этого человека… — от нехватки сил он хотел кивнуть, но хватило его лишь на взгляд, — под арест… Если не выполните… под трибунал… вас!
— Немыслимо, — пробормотал майор.
— Голову сниму…
И потерял сознание. Повязка спала с его лица, и я видел черную дыру. Мертвый глаз, пронзающий меня насквозь проклятием…
Через час полуторка везла меня в своем кузове. В кабине рядом с шофером сидел Мазурин. В форме без петлиц, в фуражке, он трясся на ухабах, и я чувствовал, что мой взгляд жжет ему затылок. Но за два часа езды он ни разу не оглянулся.
Предпоследнее, что я слышал от него, был разговор по полевому телефону, а последнее — команда конвою:
«Этот человек должен доехать целым и невредимым до Золотоноши, до штаба двадцать третьей дивизии. Там вас сменят другие. Доберемся до Черкасс — полдела сделано. Самое трудное — это переправа через водохранилище, а там рукой подать», — на меня при этом он не смотрел.
Наверное, трудно быть сукой.
Мы обгоняли отходящие части Красной армии. Я смотрел на серые от безнадежности и отчаяния лица своих соотечественников и думал о том, что уготовано всем впереди.
С июля сорок первого года Черкасчина стала могилой для советских людей. Здесь сложили свои головы бойцы четырех армий и отряд Пинской флотилии. В августе фашисты захватили всю территорию края. Под Уманью гитлеровцы создали лагерь смерти для советских военнопленных, в котором томились десятки тысяч человек. В день, когда меня подсаживали в кузов и размещали меж двух красноармейцев, глядящих на меня с ненавистью, я узнал еще об одной трагедии. Вряд ли кто рассказывал им, какая причина заставила доблестных сотрудников НКВД арестовать меня. Шла война, и каждый пленный был для советских людей как захваченный изувер. Мы размещались в кузове, когда отправлявший нас в тыл майор рассказал историю, заставившую меня онеметь на несколько часов. Несколько суток назад от перешедшего линию фронта крестьянина стало известно, что еще пятого августа гитлеровцы окружили хутор под Уманью, подожгли его, а грудных детей бросали в огонь живыми… Стариков и женщин согнали в долину и расстреляли. Всего было уничтожено более ста человек…