Огненный рай
Шрифт:
Второй удар оказался более точным. «Но теперь уже ничто не испортит дела: через несколько дней прелестная миссис Маркхэм станет вдовой».
От третьего удара мяч отклонился в сторону. «Обвинение мужа в организации разбойного нападения сделало ее уязвимой и ищущей чего-то надежного в жизни». Ему же удалось завоевать ее доверие, вернув лошадей в конюшни. Багстон потребовал неимоверно высокую плату, но эти деньги ничто по сравнению с тем, что можно получать от поместья Систоун. К лету можно надеяться получить ее согласие на брак, и тогда Систоун перейдет в полную его собственность.
Последний удар был очень удачным,
Мисс Абигайль Примроуз удовлетворенно улыбнулась, услышав щелчок замка в письменном столе капитана Тэннера, который ей удалось умело открыть с помощью булавки для волос. Дверка стола отворилась; под двойным дном находилось то, что привело ее сюда, — пачка документов, обличающих Эштона Маркхэма. Не колеблясь, женщина отрывала листок за листком из дневника и бросала их в огонь. Она только чуть поколебалась, наткнувшись на описание первых шагов Генри, но затем решительно уничтожила и эти воспоминания — от дневника не должно остаться и следа. Затем сожгла письма, а награду «Дерево Свободы» положила себе в карман.
Она тщательно проверила стол, чтобы ничего не оставить важного; глубоко внутри блеснул какой-то предмет — заколка, инкрустированная крупным сапфиром, какими мужчины обычно закрепляют галстуки.
Где-то такая же попадалась ей на глаза. У Эштона дорогих вещей никогда не было. Мисс Абигайль никак не могла вспомнить. И все-таки, раз капитан прячет эту драгоценность, значит, что-то за ней скрывается. Она сунула ее в карман фартука и стала хмуро наблюдать, как горят бумаги в камине — горячие угли полностью уничтожили листки дневника, но волнение и нервозность не проходили: надо было спасти Эштона. Правда, генерал Клинтон у нее в долгу, поскольку пользуется помещениями ее академии в Нью-Йорке для размещения офицеров, и откликнется на ее просьбу не принимать во внимание показания Дориана Тэннера, так как тот является заинтересованным лицом в поместье Систоун. К тому же, возмутившись жестоким убийством Чэпина Пайпера, Клинтон намеревался сурово отчитать Тэннера. А теперь Эштона не повесят — нет доказательств. Его освободят, а потом это его личное дело — доказать Бетани свою непричастность к нападению на поместье.
Ее поступок являлся преступлением против империи, которой мисс Абигайль верно служила, но сейчас приходилось спасать более важное — дать возможность Бетани и Эштону продолжать жить и простить друг друга, и она молила Бога, чтобы эта возможность представилась. Быстро покинув здание суда, учительница заторопилась в печатную мастерскую, к Финли, — возможно, ему будет приятно узнать, что она сделала ради Эштона и памяти Чэпина. Но похвалить ее было некому — несчастный отец был слишком пьян.
— Ох, Финли. — Она протянула к нему руки. — Только посмотри на себя. Ты весь в чернилах.
— Я хотел печатать листовки о новом призыве в Континентальную армию, — проговорил он, его голова упала ей на плечо. — Абигайль. Боже мой, Эбби, как мне больно.
Мисс Абигайль не отстранилась от него; Финли припал к ней, перепачкав чернилами юбку и фартук. Мисс Абигайль помогла ему подняться по лестнице и лечь в постель, сняла перепачканный фартук и, совершенно забыв о содержимом его карманов, бросила его в кучу старых тряпок.
Эштон долго стоял в раздумье у обгорелых останков своего дома.
Бетани, очаровательно хрупкая в свете горящего камина, с распущенными по плечам волосами, сидела в гостиной на первом этаже, листая бухгалтерские книги отца, лежавшие у нее на коленях.
«Боже Иисусе, — подумал он, — неужели дьявол может скрываться за такой очаровательной наружностью?»
При звуке его шагов по паркетному полу она удивленно подняла голову, вложив в свой взгляд такую откровенную ненависть, что Эштону показалось, будто ею пропитался весь воздух комнаты.
— Значит, тебя отпустили, — выдавила она из себя низким и хриплым голосом — таким он становился, когда она испытывала страсть, но сегодня в нем звучала горечь.
— Совсем не благодаря тебе, детка. Твой капитан каким-то образом потерял доказательства, которые ты ему передала.
— Я? — Бухгалтерские книги упали с ее колен. От черного шелка ее платья исходил дурманящий знакомый запах жасмина, возбуждая в нем нежелательные эмоции. — Я никогда ничего не давала Дориану.
Эштон поднял грязные руки и зааплодировал, изображая надменного аристократа — покровителя театра.
— Браво, любовь моя. Очень талантливое представление. Ты превосходная лгунья.
— У меня нет причин для этого: больше не к чему добиваться твоей благосклонности. — Ее смех прорезал пропитанный ненавистью воздух. — Да, я расточала на тебя свои нежные чувства, пытаясь быть хорошей женой даже тогда, когда ты не верил, считая своего ребенка чужим. Той романтической девушки больше нет. Да, ты научил меня любить, но еще больше — ненавидеть. Эти два урока мне никогда не забыть.
Он почувствовал, как внутри у него пробежал холодок: жена, конечно, права — той девушки больше нет; перед ним совершенно незнакомая женщина, пережившая боль, научившаяся ненавидеть и заставлять переживать других.
Чувство потери переполнило его, не помня себя, он бросился к ней; руки в грязных, отвратительно пахнущих лохмотьях обняли женщину в элегантном шелковом платье; губы, забывшие все, кроме тюремной еды, наслаждались чистым ароматом ее губ. Ему хотелось вернуть снова то, что существовало между ними; целовать Бетани до тех пор, пока в ней не воспламенится страсть и то глубокое сладкое чувство, которое возникло между ними, когда они расставались в последний раз.
На короткое мгновение ее губы, казалось, ответили на его поцелуй, воспламенив в ней острое желание, но затем она оттолкнула его, ее лицо стало суровым.