Огненный шторм
Шрифт:
— У нее были веские причины отдать тебя чужим людям, — бормочу я. — Мире смерть не грозила. Как она могла бросить меня?
Эко улыбается. Улыбка номер три. Эта — сочувственная и чуть печальная.
— И правда, как? — Ее слова повисают в ночном воздухе. — На сегодня вопросов достаточно.
— Еще один, последний. Ты мне не объяснила, что такое Перелом, — напоминаю я.
Видно, что Эко устала, но она собирается с силами.
— Так мы назвали тот момент, когда вред, нанесенный природе, еще можно было исправить, — говорит она. — Конечно, точно указать
Эко умолкает. Я тоже молчу.
Ночь тихая-тихая. Ни малейшего дуновения ветерка, ни ряби на воде. Города далеко, и в небе горят миллионы звезд. Время, страдания и вся глупость человеческая кажутся ничтожными под холодными просторами ночных небес.
Но запас сюрпризов у Эко не кончился. Она берет меня за руку. Пальцы у нее мягкие и теплые.
— Спасибо, что вернулся и спас меня от акулы, — шепчет она. — Хотя и считаешь меня чокнутой гадиной. Это храбрый поступок.
— Ты такая грустная, и мне тебя очень жалко, — отвечаю. — Зато теперь я понял, в чем дело.
Сидим, держась за руки. Снова романтический момент. Подумываю, не поцеловать ли ее. По-моему, она была бы не против. Но не могу. Ведь это, в конце концов, крошка-ниндзя. Это сержант, который гоняет меня в хвост и в гриву. И фигура у нее тумбочкой. И вообще она мерзкая, как гремучая змея.
— Знаешь последнее хокку Басё? — тихо спрашивает Эко.
— Я даже не знаю, кто такой этот Басё, — отвечаю.
— Японский поэт, — говорит она. — Мастер хокку. Он принадлежал к знатному самурайскому роду. Отверг и титул, и все мирские блага. Стал бродягой. Писал прекраснейшие хокку. В последние годы жизни подолгу путешествовал. В пути он заболел и последнее стихотворение написал на смертном одре в Осаке. — И Эко читает шепотом:
В пути я занемог. И все бежит, кружит мой сон По выжженным полям. [17]17
Перевод В. Марковой.
Она ежится.
Впервые в жизни девушка читает мне стихи.
— Как печально, — бормочу я.
— Да, — соглашается Эко. — Все время повторяю его про себя. Удивительно, что такое короткое стихотворение обладает такой силой.
На этот раз она не просто ежится. Ее трясет. Выпускаю ее пальцы. Обнимаю ее за плечи. Эко прижимается ко мне. Мы поворачиваем головы и глядим друг на друга.
Ее серые глаза мерцают. Наши губы соприкасаются.
И
— Ладно, пора мне спать. Спокойной ночи.
Спускаюсь по черепице и поднимаю глаза, только когда уже стою на подоконнике.
Эко снова сидит в позе лотоса за завесой печали и молчания — горгулья, оплакивающая свой погибший мир.
30
Школа молодого бойца пошла насмарку. Какая может быть военная дисциплина, когда помнишь, как вчера вечером вы с сержантом сидели на крыше и держались за руки? Неудивительно, что в вооруженных силах фамильярность не поощряется.
Предрассветная пробежка. Теперь мне не приходится с трудом поспевать за Эко. Бежим рядышком. Я чувствую паутину и успеваю вовремя пригнуться. Уже не наступаю в ямы и на острые камни. Просто заранее знаю, где они, а откуда — не спрашивайте. Мы бежим идеально в ногу. Иногда случайно чуть касаемся друг друга.
Гребля на байдарках. Скользим сквозь жутковатый туман. И небо, и вода одинакового красновато-серого цвета. Надвигается шторм. Утренняя мгла скрывает извивы ручейков. Теперь Эко не приходится показывать мне зверей и птиц. Я сам вижу, где они прячутся.
За зарослями восковника — белохвостый олень. Среди гальки на мелководье — мокасиновая змея. Под низким диким виноградом замерла лягушка. Все они великолепно замаскированы. В идеальных убежищах. Но я знаю, что они там.
Мы одновременно поднимаем весла, чтобы поглядеть, как из-за занавесей тумана пикирует за рыбешкой скопа. Пике, всплеск, короткая борьба, молниеносный взлет, — в острых как бритва когтях бьется серебристая рыбина. Мы восхищенно переглядываемся.
Над дюнами кружит египетская цапля. На сей раз она следует не за табуном диких лошадей. А за одним старым жеребцом.
Жеребец перебирается через гребень дюны и не спеша идет по песку к кромке воды. Благородное животное. Старое, но все еще грозное. Вспоминаю, что говорила Эко. Держусь в отдалении.
— А почему он один?
— Посмотри, какие у него шрамы на спине и на шее.
Я-то думал, у него такая масть. А теперь вижу, что это рубцы — от ноздрей до самого хвоста.
— Он храбро бился за свою семью, — объясняет Эко. — Не хотел отдавать жен и детей молодому жеребцу. Дрался, терпел поражение и снова дрался. Но ничего не мог сделать. Он уже старик.
Свергнутый султан стоит в полосе прибоя и глядит в море. Такой огромный. Такой еще недавно могучий. А теперь совершенно одинокий и сломленный.
— Что с ним теперь будет? — спрашиваю я.
— Когда они остаются одни и падают духом, они сдаются. Ложатся на песок и умирают. Стой здесь.
Эко идет к жеребцу. Он видит, что она подходит. Поворачивается к ней мордой. С этого ракурса глубокие шрамы видны отчетливее. Господи, как он дрался, Господи, как ему досталось. Раненый, отверженный, жаждущий мести зверь. А Эко-то что задумала? Обезумевший от одиночества конь одним ударом копыта снесет ей голову с плеч.