Огненный скит.Том 1
Шрифт:
— Сынок… Николай, — вздохнула Дарья. — Только эту фотку с фронта да письмо и прислал, — она вытерла повлажневшие глаза концом платка. — Пулемётчиком был. Под Смоленском подкосила его пуля. Ему и двадцати не было. Не успел пожить… За нас голову сложил. — Дарья погладила Валерку по голове. — А теперь я одна совсем: ни сына, ни мужа, ни внучаток.
— Ты добрая, — сказал Валерка, когда она провожала его домой. — Я буду к тебе приходить помогать. И ребятам скажу, чтоб помогали.
Он тоже помнил — сколько раз его Дарья заставала в саду с полной пазухой яблок, но никогда не
Валерка с невестой присели на предложенные Дарьей стулья. Хозяйка опустилась рядом на табуретку.
— У нас свадьба скоро, — сказал Валерка и обнял девушку.
— Решили пожениться, — проговорила Дарья, любовно оглядывая счастливую пару. — Дело житейское. — А потом спросила у невесты: — Откуда будешь, доченька?
— Из Жучков.
— А чья?
— Герасимовых внучка.
— Дуняшки Герасимовой внучка? Знаю я Дуняшку. Она мне в дочки годится…
— Так ты, баба Дарья, приходи на свадьбу, — сказал Валерка. — Будем очень рады.
— Приду. Как же к вам, красавицам, не придти! Обязательно приду.
— В субботу, в семь, — протянул Валерка Ёке-мороке пригласительный билет. — Ждём!
Когда они ушли, Дарья долго разглядывала пригласительный билет, голубой с золотистым ободком и такими же буквами. Взяла с комода очки и внимательно прочитала его. И задумалась, присев на краешек сундука.
Готовилась она к свадьбе загодя. Истопила печку, попарилась. К обеду откинула крышку сундука-укладки и достала со дна пахнувшие нафталином расшитую кофточку и широкий сарафан. Сошла с крыльца и повесила их на верёвке в тени. Достала платок, тяжёлый, с узорчатой каймой, с шёлковыми раззолоченными кистями. Из складок выпала старая фотография, за ней другая, третья…
Ёка-морока подняла фотокарточки, долго смотрела на них. На одной она была сфотографирована с Фёдором. Он сидел на стуле, а она стояла рядом, положив руку ему на плечо. Фотография была наклеена на плотный картон, на котором внизу была выдавлена надпись: «А. П. Платоновъ. Сергиевский Посадъ». Это перед свадьбой они поехали в город и сфотографировались. А в шестнадцатом Фёдора взяли на германскую войну. Тогда из деревни уходило сразу человек шесть или семь. Надрывалась гармошка, и мужики, провожающие и провожатые, в стельку пьяные, и бабы хриплыми голосами пели:
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья…
Кудахтали куры, висела в воздухе пыль, плач и визг заполнили улицу. Дарья ревела белугой, как и все бабы, провожающие мужей, братьев и отцов…
Вот ещё фотография. На ней Фёдор сфотографирован со своим приятелем Степановым Романом на фронте. Оба лихие, с усами, в тёмных галифе и серых гимнастёрках. Вернулся Фёдор только в 20-м. А там и Коля родился…
Насмотревшись и наплакавшись, Дарья убрала фотографии в сундук, захлопнула крышку и развернула платок — подарок мужа. Хранила его как бесценное сокровище. В какой-то год, ещё до коллективизации, уродилось у них огурцов великое множество, девать было некуда. Тогда запрягли они кобылу Буланку и поехали на базар продавать. С выручки и купил ей Фёдор этот платок с кистями.
За час до свадьбы Дарья начинает
— Ну вот, Ёка-морока отправилась — быть веселью!
Приваловы её ждут. Валеркин отец Серёга, слесарь-сантехник, берёт Дарью под руку, вводит на крыльцо и провожает в дом, к накрытым столам, поминутно говоря:
— Здесь порожек — не оступись! Здесь осторожно, шкаф мешает, вынесли в сени для простору.
С бабкой здороваются сельчане, приглашённые на свадьбу, Валеркина мать Ольга целует в щёку.
Дарья никогда не опаздывает, приходит вовремя, потому что считает, если опоздать — неловко перед гостями, придти раньше — неудобно перед хозяевами, да и утомишься дожидаясь назначенного часу.
— Проходи, баба Дарья, — подталкивает её легонько Сергей, — садись в красный угол.
— Родные пусть проходят, а я тут… с краешку. Неча мне забиваться. Будет старуха вам тут отсвечивать. Я на скамеечке. Вот тут… удобно мне. Спасибо, родной!
Она пропускает гостей, потом и сама усаживается, прижав палку к ножке стола.
— Не тесно? — спрашивает её Сергей.
— Не тесно. Вольготно сижу, хорошо. Спасибо, Сергей, спасибо!
Усевшись, она начинает разглядывать гостей с любопытством. Многих знает, многих видит впервые.
Когда начинают открывать бутылки и наполнять рюмки, её спрашивают:
— Вам какого, бабушка, лёгонького налить?
— Зачем мне лёгонького, — отвечает она. — Налей вон того, серенького. В стаканчик налей… От красного одна муть в голове. Что — стакана нет? Налей тогда вон в тот фужор.
Ей наливают, как выражается гостья в «фужор». Она говорит, когда остановиться. Фужер налит почти до краёв. Не больше, но и не меньше ста пятидесяти граммов в такие дни она не выпивает. Это её норма, которую она знает и блюдёт.
Начинают поздравлять молодых, кричат «горько!»
Бабка выпивает, медленно прожёвывает кусочек красной рыбы, берёт салат, ломтик колбасы, глядя перед собой и кажется ко всему безразличная.
Она вытирает бумажной салфеткой губы и вдруг запевает. Гости застывают за столом — настолько это неожиданно и громко.
Выйду на улицу — солнца нема,
Парни молодые свели меня с ума.
Голос у неё молодой, сильный и ясный. Ёка-морока сидит, сложа руки на груди, полузакрыв глаза, вся во власти своего голоса, своего переживания. Гости тоже не шелохнутся, впившись глазами в певунью. Что в сердце своём она помнит, произнося слова старой песни? Какие отголоски минувшего проснулись в её душе и безудержно вырываются песней?
Выйду на улицу — гляну на село:
Девки гуляют и мне весело…
Николая взяли на фронт вместе с Фёдором. В один день. Она их провожала, молчаливых и насупленных. На краю поля простились. Фёдор пошёл уверенно, твёрдо, а Колька оглядывался, оглядывался, махал рукой, она видела, пока его фигурка с тощей котомкой за спиной не пропала за поворотом. Ёка-морока почувствовала, что наступила тишина, словно уши заложило…