Огневой вал наступления
Шрифт:
Начальник штаба 3-го военного района созвал начальников отделов, обговорили план, согласились, предложили мне самому доложить генералу Гу. Иду к главкому. Он рассмотрел план и сказал:
— План хороший, но в нем есть крупный недостаток.
— Какой именно?
Гу что-то говорит, а Сун мне переводит:
— В плане есть крупный недостаток.
— Я понял, — говорю. — Но какой недостаток?
— Крупный! — переводит Сун. — Господин наместник не может утвердить ваш хороший план.
Интересный разговор, не правда ли? Да, сейчас вспоминать интересно и даже смешно, но тогда мне было не до шуток. План
Выручил меня начальник артиллерии Ло Шакай. Позвал в свой кабинет и толково разъяснил мою «крупную ошибку». Создавать артиллерийскую группу с централизованным управлением за счет артиллерийских батарей 86, 50 и 21-й армий нельзя. Командующие армиями, сказал он, вам свою артиллерию ни за что не отдадут. У них английские и немецкие орудия, которые они сами купили на собственные деньги. И боеприпасы тоже сами покупали. Чего же ради отдадут они свое добро соседу или начальнику артиллерии всего района?
— Вы поняли недостаток плана? — спросил генерал Ло.
— Понял! — сказал я. — Значит, будем наступать, имея по одному-два орудийных ствола на каждом километре фронта? Хоть активный участок, хоть пассивный, а все равно пара стволов на километр. Так?
— Почти так, — согласился он. — Но выход есть.
Он сказал, что многое зависит от моего доклада на совещании. Если командармам он понравится и заденет за живое, они могут и дать артиллерию — они ведь тоже люди и патриоты. Кроме того, прибудет артиллерия из резерва генералиссимуса Чан Кайши.
Пришлось мне, получив эти, можно сказать, откровения, снова засесть за план артиллерийского обеспечения наступательной операции. Переделал так, чтобы план опирался в основном на артиллерийские полки, прибывающие из резерва. Это была хоть и не очень значительная по числу стволов, но реальная сила, которую можно было поставить на участке, намеченном для прорыва. Перебросить сюда же артиллерию с пассивных участков полностью не удалось. Некоторые командармы не пожелали отдать свою артиллерию. В ряде случаев пришлось намечать огневые позиции так, чтобы они позволяли переносить огонь на участки прорыва и этим создавать необходимые плотности.
Опять пошел к генералу Гу Чжутуну, он просмотрел план и сразу же проставил под ним вязь иероглифов — свою подпись. Он, видимо, был доволен, что никто из командармов не будет ущемлен, и сам мне сказал:
— У нас нельзя брать артиллерию и передавать ее из армии в армию. Это создает недовольство и ненужные трения и сказывается на боеспособности войск.
Говорю переводчику:
— Спроси у командующего, почему он сам не сказал мне этого?
Сун перевел, генерал вежливо улыбнулся и отвечал довольно долго, с экскурсами в военную историю Китая. Как [221] я понял, он не мог мне сказать о «крупном недостатке», а сейчас может, потому что это — большая политика. Ее смысл до меня не дошел.
На другой день генерал Гу собрал совещание в штаба 3-го военного района. Здесь были командующие 10, 23, 25 и 32-й армейскими группами, командующие 10, 91, 86, 25, 4-й Новой, 50, 21, 29, 88 и 100-й армиями, а также высшие штабные офицеры этих объединений. Было десять часов жаркого ноябрьского утра.
Ординарец Ли тянул меня за рукав к двери, но я не пошел, он тоже остался. Показываю ему жестом: давай, дескать, расставь стулья, а я соберу карты. Разумеется, будь я среди своих или где-то один на дороге, я не стал бы бравировать. А здесь это было нужно. И пока два японских бомбардировщика, хорошо нам видные в открытом окне, шли прямо на штаб, возник в памяти Михаил Иванович Калинин, его рассказ о том, как он приехал в 1-ю Конную армию, начал выступать на митинге, а в это время налетели белогвардейские аэропланы. Все бросились врассыпную, а он остался стоять на тачанке. Почему? А потому, отвечал Михаил Иванович, что дело было не в нем как человеке. Дело было в том, что он был представителем советской власти, председателем ВЦИК, и прятаться от белогвардейщины ему было не к лицу. Он признавался, что внутренне «основательно струхнул», однако виду не подал.
Вот и здесь, в южнокитайском городке Шанжао, я был не Константин Казаков сам по себе, но представитель Красной Армии, за мной стоял ее боевой авторитет, и я обязан был поддерживать этот авторитет каждым своим словом и поступком. Особенно в минуты опасности.
Японские бомбы разорвались далеко от дома, со станции били зенитные батареи 4-го артполка, из бамбуковой рощи вела огонь малокалиберная зенитная батарея военной школы, и самолеты противника, попытавшись еще раз атаковать здание штаба, отвернули и были отогнаны. Вернулись из бомбоубежища командующие группами армий и армиями, [222] появился и Сун, я передал ему карты, он их раздал владельцам. Прошу генерала Гу дать мне слово. Очень коротко. Он закивал. Говорю:
— Господа, видимо, японцы очень пунктуальные люди. Они, если вы заметили, прибыли к нам на совещание ровно в десять. Предлагаю в следующий раз заморочить голову их агентуре. Пусть самолеты прилетят после совещания.
Все засмеялись, хотя в шутке была горькая истина — уши японской разведки торчали повсюду. К концу совещания, после выступления Гу Чжутуна и других, а также и моего доклада, я почувствовал, что ледок настороженности, с которым встретили меня в 3-м военном районе, растаял.
Вероятно, китайская контрразведка приняла должные меры, ибо на следующее совещание, где докладывался детально отработанный план наступательной операции, японцы «не прилетели». Зато, вернувшись в свою фанзу, я застал необычно взволнованного ординарца Ли. Понял, что кто-то рылся в моих вещах. Обычно Ли никого без меня в комнаты не впускал. Даже ночью он ложился спать так, что загораживал дверь. А тут впустил. По его жестикуляции и кое-каким китайским словам, которые знал, я понял, что мой чемодан обшарили жандармы. Пришлось мне, как выражаются дипломаты, «сделать представление» командованию военного района. Больше обыски не повторялись.