Огонь блаженной Серафимы
Шрифт:
Рукою я нырнула в шкатулку, чтоб точно убедиться в ее пустоте. Пальцы нащупали что-то, и я извлекла на свет бумажную розу. Ворсинки на сгибах сообщали о преклонном возрасте поделки. Роза для розы. Именно таким образом складывал свои письма мне князь Кошкин. Роза для розы!
Я подняла на кузину ошарашенный взгляд.
— Рано или поздно, Фимочка, ты об этом бы узнала, — проговорила Натали со вздохом. — Анатоль и я…
— Позволишь? — Я держала розу в раскрытых ладонях, будто новорожденного цыпленка.
— Полюбопытствуй.
Истории было лет десять, я взглянула на дату внизу, но высчитывать точный возраст поленилась. В записке оказалась всего пара строк: радость от скорой встречи и обещание блаженств, превосходящих прошлые. Зачем я это читаю?
— Мы были так молоды, — прошептала Натали. — Моя неопытность и наивность сыграли злую шутку тогда.
— У тебя с князем был роман?
— Рано или поздно ты об этом бы узнала.
Что ж она одно и то же произносит? Можно подумать, князьевы романы должны меня в неистовство приводить.
— Погоди, милая, — проговорила я торопливо. — Ты меня про Анатоля упреждала, что-де гадкий он человек, чтоб не прикипала я к нему сердцем. Князь обидел тебя?
— Обидел, — кивнула кузина, промокнув платочком тихие слезы. — Я была молода, Фимочка, и влюблена. А он…
— Что он?
— Девушкам о таком даже думать неприлично.
Она замолчала с видом оскорбленной добродетели.
Думать, значит, неприлично, а подсовывать улики ничего не подозревающей мне в самый раз?
— Почему он на тебе не женился? — спросила я деловым тоном. — В записке обещались повторные блаженства, значит, самые первые он от тебя уже получил?
— Старая княгиня вмешалась, — скривилась Натали. — Меня чуть не поганой метлой погнали.
— Ужасно. — В прихожей мне послышался шум, видимо, вернулись горничные. — Надеюсь, за десять лет Анатоль от бабушкиной опеки избавился.
И, закончив беседу сим оптимистичным предположением, я отправилась к Мартам. Вот не зря я не люблю с Натальей Наумовной время проводить, каждый раз умудряется кузина мне какую-нибудь неприятность озвучить. И жалко ее, и гадко, и не представляется, что мне по поводу этих неприятностей делать прикажете. Розовобумажный Анатоль!
Единственное, что меня обрадовало, то, что нянька осталась в гостиной.
Мамаев толкнул дверь с такою силой, что створка грохотнула о стену.
— Серафима?
Женщина повернулась от окна, ее высокая тонкая фигура нисколько на Серафимину не походила. Подробности облика скрывал яркий дневной свет из-за спины.
— Эльдар-р, — она тянула гласные и гортанное «р» также получилось длинным, — прибежал на зов, быстро явился.
— Имею честь быть с вами знакомым?
— Счастие, Эльдар. Ты имеешь счастие. — Женщина развела руки, с левой ладони свисала
— Где барышня Абызова?
— Абызова? — Женщина тряхнула подвеской. — Бар-р-рышня Абыз-з-зова…
Длинными медленными шагами она пересекла комнату, до Мамаева донесся пряный запах духов, и сама захлопнула дверь.
— Садись, Эльдар, в ногах правды нет. С барышней твоей, ах, прости, к твоему сожалению, не твоей, все в порядке. Где именно она сейчас, не знаю, но уверена, что ничего блаженной Серафиме не грозит.
— Тогда откуда у вас?..
И тут Мамаев вспомнил, где видел раньше незнакомку. Она как раз повернулась от двери, глядя на чародея черными блестящими глазами. Глаза он помнил, а еще помнил, что волосы у нее, сейчас смоляными локонами обрамляющие скуластое личико, тогда были рыжими, задорно кудрявыми.
— Маша?
Она улыбнулась, и улыбка ее была такой же медленно тягучей, как и прочие движения.
— Меня зовут Сикера. — Пряный запах усилился, женщина шагнула, оказавшись лицом к лицу с чародеем. — Я навь и в притворствах чудо как хороша.
Что-то в ней было, в этой навье, возбуждающе-ужасное, смешанное в столь идеальной пропорции, что в голове Мамаева застучали кровяные молоточки.
— Огонь, — крылья точеного носика дрогнули, — слишком много, слишком ярко.
— Оберег верни, — велел Эльдар хриплым от желания голосом.
— Изволь. — Она вложила подвеску в его ладонь, их пальцы соприкоснулись, и Мамаев почувствовал ледяную сухость навьей кожи. — Потеряла его твоя Серафима, не уберегла.
Сикера отошла к окну и села в кресло, по-мужски закинув ногу на ногу.
— Подозреваю, что и не берегла особо, а еще… — Она вновь будто принюхалась, и указала подбородком на разоренную постель. — На ложе этом отнюдь не в одиночестве почивала. Полюбопытствуй, если твоя воля, уверена, отыщешь волосы на подушке. Светлый да темный.
Любопытствовать Мамаев не стал, шутовски поклонился и присел напротив навьи.
— Спасибо, добрая женщина, за оповещение. Теперь я уверен, что с Серафимой Карповной беды не приключится, Ваня любимую в обиду не даст.
Сикера покачала головой:
— Болит сердечко-то? Признайся, милый, мне можно.
— А ежели болит, то ты мне его залечишь, милая?
Навья потянулась по-кошачьи:
— Проста слишком для меня твоя, чародей, сила, нет в ней тонкого изящества, к которому я привыкла.
— Иногда и черный хлебушек жевать полезно.
Сикера рассмеялась:
— После пожую, если аппетит появится, сначала дело. Или ты думаешь, я в эту дыру тебя поблудить позвала?
Мамаев был уже рядом с ней, горячими пальцами гладил основание шеи, отбрасывал волосы, зарываясь в них лицом: