Огонь его ладоней
Шрифт:
— Самевенкарлаемь.
— Стерегущая жизнь, — прошептала я. — Вот это — да! Я сейчас… сообщу профессору Сатуву…
Лантарг аккуратно, но крепко взял меня за локоть:
— Вы сейчас пойдете к себе и будете спать, доктор Элинав. Тем более, мы уже пришли, вот ваш дом. Работа никуда не убежит от вас. За семь часов вашего сна — так уж точно.
— А вы…
— Я помню сказку до последнего слова, — мягко сказал он. — Ее любила рассказывать нам моя… мама, — так и сказал, мама, и еще запнулся, словно…
Мне стало холодно
Война закончилась тридцать лет назад.
Но до сих пор живы те, кого она сожгла в прах.
— Простите, — тихо сказала я.
Он крутнул кистью, вздохнул, кивнул. Все это молча.
Я не знала своих родителей. А он успел запомнить сказку, которую ему, маленькому, по вечерам рассказывала мама.
— Вы, наверное, ненавидите нас? — тихо спросила я. — Земную Федерацию, в смысле…
— В юности — было дело, — сознался лантарг, рассматривая что-то за моей спиной.
Удивительно. Человек-скала, прямой, как выстрел из плазмогана, и вдруг — живые эмоции, кто бы мог подумать. И как же больно вбирать в себя чужое горе, особенно зная, что в той войне правда была на нашей стороне, и мы победили. А его народ — проиграл.
— А сейчас.
— Поумнел, — пожал он плечами. — С возрастом случается, говорят.
Все. Снова нырнул в свою броню, не достанешь. Но какая же разница между тяжелой ненавистью моего Январа и нервной откровенностью лантарга!
Я подумала, что…
И тут же запретила себе думать.
Думать вредно, Эля.
Очень вредно.
Татьяну поймали через девять дней. Меня позвали на опознание. Я пришла.
Она сильно изменилась с тех пор, как я ее видела в последний раз. Да, перед попаданием во Врата Татьяна провела два жесточайших боя на пределе паранормальных сил, а при выходе уже здесь, на Нивикии, ей досталось от лантарга Поункеваля лично. Но дело было не в кровоподтеках и синяках… Точнее, не только в них.
В Татьяне проступила основная черта ее личности, проступила четко и жестко, не оставив никакого манерва для оправдания.
Ненависть.
Татьяна ненавидела все живое, и больше не собиралась это скрывать.
— Ты, — бросила она мне, как плюнула.
— Я, — кивнула я, завороженно рассматривая ее лицо.
— Не сдохла.
— Живу.
— Жаль.
И больше не произнесла ни слова. Браслеты на руках, ошейник из того же материала, браслеты на ногах, — как еще держать в повиновении пирокинетика, да еще такой запредельной мощи. Только специально одобренными для них кандалами. Куда делись прежняя самоуверенность, прежнее превосходство? Татьяна проиграла, проиграла все, и понимала это.
— Что с ней будет? — спросила я у лантарга.
Он пожал плечами:
— Будут судить по законам Земной Федерации. Скорее всего, даже не здесь. Отправят в метрополию.
—
Татьяна презрительно фыркнула, но промолчала. Когда человек не желает оправдываться и не умоляет ни о чем, оказавшись в глубокой яме, это всегда впечатляет.
— Я приложу ваше пожелание к служебному отчету, доктор Элинав, — пообещал лантарг.
И вот здесь Татьяну проняло. Дело в том, что пожелания жертв приговором почти всегда учитываются. Если они, разумеется, не противоречат выносимому наказанию. За государственную измену, например, положена смертная казнь или пожизненное заключение. И здесь уже голос жертвы имеет значение. Тем более, что в случае Татьяны одно другому никак не помешает. Сколько ей той жизни осталось, учитывая начало гормонального срыва? Вот пусть и живет. Сидит в одиночке, с зеркалом во всю стену, и покрывается морщинами, усыхает, стареет.
Татьяна, видно, слишком живо представила себе свой будущий итог. Она-то полагала, ее расстреляют — военные не бывают бывшими, милосердные две трубки в вену не для них, — и все закончится быстро. Но надежда на быструю смерть испарилась, как лужа на солнце, стремительно и неотвратимо.
Нейросеть правосудия не милосердна. Она справедлива.
— Ненавижу! — выкрикнула она, бросаясь на бронированную перегородку. — Уроды! Сволочи! Ненавижу-у!
Она пыталась в безумии своем раскачать свою паранорму, но огонь рождался в метре от нее — браслеты смещали точку сборки плазмы, — и бессильно гас, не успевая переродиться в яростное, сметающее все на своем пути пламя.
— Ненавижу!!
Лантарг прищелкнул пальцами, и звук отрубило. Без звука искаженное яростью лицо, в котором не осталось ничего человеческого, вызывало лишь брезгливую жалость.
— Можно мне уйти? — спросила я.
— Да, — кивнул лантарг.
Он меня проводил.
Кровавые застенки службы безопасности. Я вспомнила принятое в обиходе ироничное название, и поежилась. Что ж, эти самые застенки сегодня похоронили одну виновную душу. Настолько виновную, что клейма ставить некуда. Но я искренне надеялась никогда больше эту самую душу не увидеть. Сбежать она не сбежит уже. И черт бы с нею…
— А у вас принципиально только свои служат? — спросила я у лантарга, провожая взглядом группу вооруженных до зубов парней в черном и с ярко-розовыми волосами.
— Нет, почему… хорошим бойцам я никогда не отказываю… но людям сложнее. Хотя плохого сказать не могу ничего. Они стараются. Так стараются, что больно смотреть, особенно новички.
— Вы добрый, — вздохнула я.
— Я? — удивился он. — Нет. На моей должности не положено страдать добротой.
И что ты телишься, Эля? Да, ты его не любишь. Но почему бы и нет? Ты умрешь, если сейчас скажешь ему те слова, которых он давно ждет?