Огонь и дождь

Чемберлен Диана

Взгляд посетителя скользнул по дешевым ореховым обоям и потертому бурому ковру на полу.

— Это офис Криса Гарретта? — Он взглянул на нее, вернее — сквозь нее, — и она была потрясена идеальной симметрией его лица, формой его подбородка, носа, очертанием скул. Глубоко посаженные синие глаза казались неестественно темными, но в глубине их можно было различить блеск — что-то светилось в них.

— Да, — отвечала она.

— Я мог бы его увидеть? — и снова полуулыбка. Он наверняка репетировал ее перед зеркалом Свернутой в трубку картой, которую он держал в руке, посетитель взмахнул в направлении кабинета Криса. — Меня зовут Джефф Кабрио. Он не знаком со мною.

Она завороженно разглядывала

его, представляя, как под ее руками в куске глины воплощаются удивительно правильные линии его лица. С трудом ей удалось перевести взгляд на коробку интеркома. Миа нажала кнопку и вызвала Криса По его изумленному тону было ясно, что он не ожидает никаких визитеров. За то время, пока Миа работала его секретаршей, к нему пришло всего несколько человек — в том числе группа школьников, с которыми Крис занимался бейсболом Они пытались убедить новоиспеченного мэра «бросить эту дурацкую работу и вернуться преподавать в их школу». Крис совершенно серьезно отвечал им, что и сам бы рад так поступить, да только нынче он, к сожалению, несет ответственность за всю Долину Розы, а не за одну бейсбольную команду городской школы, поэтому не может просто взять и все бросить.

Миа отключила интерком и сообщила Джеффу Кабрио, что Крис сейчас выйдет Он уселся, расправив на коленях свою карту. Пока он в задумчивости водил по бумаге пальцем, Миа потихоньку положила перед собой чистый лист и стала делать набросок его лица. Украдкой разглядывала его и снова принималась рисовать. Через какое-то время она поняла, что Джефф сосредоточился на карте и не замечает ее. Миа стала действовать смелее.

Он был именно тем, что Глен называл «искушением» для художника, то есть чем-то таким, что не может оставить художника равнодушным, что создано для того, чтобы быть воспроизведенным, неважно, будет то живопись, фотография или скульптура Миа была студенткой в группе у Глена задолго до того, как они стали любовниками, и он научил ее выделять в толпе такие лица.

— Это совсем не обязательно должно быть классически правильное лицо, — повторял он со своим едва уловимым лондонским акцентом, — но это должно быть лицо, которое способно привнести в свое скульптурное воплощение некий элемент драмы.

Хотела бы Миа, чтобы Глен увидел Джеффа Кабрио. Ему пришлось бы основательно поработать над собой, чтобы не дать волю эмоциям и не пуститься в рассуждения о том, каким образом различные планы в изображении его лица, рук и плеч изменяют очертания всего остального тела. Он для этого слишком хорошо воспитан, но не настолько, чтобы запретить себе в упор разглядывать свое «искушение». Он уже неоднократно имел неприятности из-за того, что людям не нравилась его манера бесцеремонно разглядывать их бицепсы, бедра или ягодицы.

Про Миа Глен говорил, что у нее искушением для художника может служить лишь тело, но никак не лицо.

— У тебя слишком толстые щеки и пухлые губки, — объяснял он. Она же, в то время была настолько уверена в его любви, что ей и в голову не пришло обижаться на эти слова. — Но твое тело, Солнышко, твое тело искушает своей целомудренной простотой.

Ей тогда было всего двадцать четыре года; она родилась и выросла в Южной Калифорнии, и город еще не наложил на нее свой отпечаток. Кожа ее была на удивление бледной. Нежные шелковистые пшеничного цвета волосы не выносили солнечных лучей, и она никогда не загорала. Она была хрупкой, настолько хрупкой, что сквозь кожу просвечивала каждая жилка, каждый мускул ее тела. А сильной она была не от занятий скейтингом или в клубе здоровья. Мышцы ее развились за те долгие годы, когда она ухаживала за матерью, кормила ее, переодевала, купала в ванной.

И вот теперь Глен был страшно заинтересован тем, как играет

под тонкой кожей ее икроножная мышца, как мнут глину ее нежные пальчики, и она превратилась для него в искушение. Еще тогда, в далекие годы ученичества он сказал, что она необыкновенно талантлива.

— Это действительно необыкновенно, — повторял он, глядя, как она едва улыбается чему-то, целиком уйдя в работу. И в душе его зарождалось глубокое чувство.

Глен был ее учителем в течение десяти лет и все это время вел себя достойно. Он не хотел нарушать приличий.

— Ты — моя студентка, — обезоруживающе говорил он, — и пока это так, я должен держать свои чувства в узде.

После церемонии окончания школы он подошел к ней и, наклонившись, прошептал в ухо:

— Я хотел бы пригласить тебя пообедать в какое-нибудь шикарное местечко. Я собираюсь лепить тебя. И я хочу любить тебя.

— С этой же целью? — спросила она.

— С этой же целью.

Его желание лепить ее лишь слегка смутило ее чувства, но Миа и не сомневалась, что он собирается лепить ее обнаженной. За годы обучения ей не раз приходилось работать с обнаженной натурой. Однако она никогда не представляла себя, так сказать, по другую сторону глины.

Стоя в потоках солнечного света, заливавших его студию, Миа начала раздеваться. Хотя ей никогда не приходилось раздеваться перед мужчиной, она была настолько уверена в его порядочности, что и не подумала волноваться, а ее улыбка оставалась такой же безмятежной. Он звал ее Солнышком за эту неизменную улыбку и добродушие, не оставлявшие ее несмотря на тяжелые переживания из-за болезни матери. Он ходил вокруг нее, любуясь, как она расстегивает блузку, как спускает по бедрам длинную нижнюю юбку, оставляя ее лежать в солнечном пятне на полу. Наконец она сняла нижнее белье, часики и серебряную цепочку, доставшуюся ей от бабушки, и ее тело засверкало юной чистотой в солнечных лучах, от которых сам воздух мастерской начинал казаться расплавленным золотом. Она чувствовала себя ужасно храброй.

— Ты в точности такая, как я себе тебя представлял, — восхитился Глен, не переставая кружить возле нее, и его собственная золотистая шевелюра сияла в солнечном блеске. — В точности то, на что я надеялся. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду.

Она кивнула. Она недаром была талантливой ученицей.

— Такая невинная нежность. Целомудренность. Ты просто восхитительна, Миа.

Он платил ей за то, что она позировала ему. Миа брала эти деньги с большой неохотой Она слишком нуждалась в них, чтобы позволить себе отказаться. И вот почти две недели она сидела в студии на широком диване посреди горы раскиданных подушек, облаченная лишь в шляпу с широкими полями, которую надел на нее Глен, и в длинную узкую ленту, обвитую вокруг шеи. Она восседала в углу дивана — одно колено поднято, один конец шарфа у нее в руке, другой же свисает между грудей.

В итоге поза получилась весьма игривой, вызывающей. Ее несколько покоробила мысль о том, как легко она позволила кому-то распоряжаться своим телом. Это было началом двух весьма легкомысленных лет в жизни. Больше с ней такое уже никогда не повторится.

Не сразу, а на второй или на третий день ее позирования Миа вдруг поняла, что, сидя на диване, она стала ощущать совершенно новые чувства. Низ живота стал вдруг наливаться кровью и казаться ей раскаленным — чувство столь непривычное и неуместное, что она рассердилась на самое себя. Ты — художница, он — художник И все же каждый раз, когда он прикасается к ней — поправляя подушки, подставляя одну ей под колено, другую под плечо, — она кляла себя за то, что ей были приятны его прикосновения.