Огонь и очаг
Шрифт:
– Письмо - мое, - ответил Лукас.
– Это мало.
– Двадцать, - сказал торговец.
– И это - все.
– Я хочу половину, - сказал Лукас.
– Половину?
– И бумагу на мула обратно, и еще бумагу, что машина моя.
– Ха-ха, - сказал торговец.
– Ха-ха-ха. Говоришь, в письме сказано: в саду. Сад не очень большой. А еще вся ночь впереди, не говоря о завтра...
– Я сказал, там сказано: часть в саду, - ответил Лукас.
Они глядели друг на друга в темноте.
– Завтра, - сказал коммивояжер.
– Сейчас, - сказал Лукас.
– Завтра.
– Сейчас, - сказал Лукас. Невидимое лицо смотрело
– Эй, - сказал торговец, - сколько те нашли, ты говорил?
Но Лукас ответил раньше Джорджа:
– Двадцать две тысячи долларов.
– Может, и больше, чем двадцать две, - сказал Джордж.
– Большой был кув...
– Ладно, - сказал торговец.
– Я выпишу тебе квитанцию, как только мы кончим.
– Сейчас надо, - сказал Лукас.
Они вернулись к автомобилю. Лукас держал фонарь. У них на глазах коммивояжер расстегнул свой лакированный портфель, выдернул оттуда купчую на мула и швырнул Лукасу. Они продолжали наблюдать за ним, пока он дрожащей рукой заполнял под копирку большую квитанцию; он расписался и вырвал одну копию.
– Она переходит к тебе в собственность завтра утром, - сказал торговец.
– До тех пор она моя.
– Он выскочил из машины.
– Пошли.
– И половину, чего она найдет, - мне, - сказал Лукас.
– От какого шиша там будет половина, если ты стоишь и треплешь языком?
– сказал торговец.
– Пошли.
Но Лукас не двинулся с места.
– А как же эти пятьдесят долларов, что мы нашли?
– спросил он.
– От них мне идет половина?
На этот раз коммивояжер только стоял и смеялся над ним, хрипло, долго и невесело. Потом ушел. Даже не застегнул портфель. Он отнял машину у Джорджа,
– Джордж Уилкинс, - сказал Лукас.
– Сэр?
– сказал Джордж.
– Отведи мула туда, где взял. Потом ступай к Росу Эдмондсу и скажи, что хватит беспокоить из-за него людей.
III
Он поднялся по выщербленной лестнице, возле которой стояла под широким седлом светлая кобыла, и вошел в длинную комнату, где на полках стояли консервы, на крючьях висели хомуты, клешни, постромки и пахло черной патокой, сыром, кожей и керосином. Эдмондс, сидевший за бюро, повернулся вместе с креслом.
– Где ты был?
– спросил он.
– Я посылал за тобой два дня назад. Ты почему не пришел?
– В кровати, наверно, был, - сказал Лукас.
– Три ночи уже ночью не ложился. Теперь мне это тяжело - когда молодой был, то ли дело. И вам будет тяжело в мои годы.
– Я, когда был вдвое моложе тебя, и то не затеял бы такой глупости. Может, и ты кончишь затевать, когда станешь вдвое старше меня. Но я другое хотел спросить. Я хотел узнать про этого проклятого торгаша из Сент-Луиса. Дан говорит, он еще здесь. Что он делает?
– Клад ищет, - сказал Лукас.
Эдмондс на секунду лишился дара речи.
– Что? Что ищет? Что ты сказал?
– Клад ищет, - повторил Лукас. Он слегка оперся задом о прилавок. Потом достал из жилетного кармана жестянку нюхательного табаку, открыл, аккуратно насыпал полную крышечку, двумя пальцами оттянул нижнюю губу, опрокинул над ней крышечку, закрыл жестянку и спрятал в жилетный карман.
– С моей искательной машиной. На ночь у меня арендует. Потому мне и спать не приходится ночью - чтобы не утек с ней. А вчера ночью он не пришел - слава богу, выспаться удалось. Так что, думаю, уехал туда, откудова приехал.
Эдмондс сидел во вращающемся
– У тебя арендует? Ту самую машину, ради которой ты угнал моего... у меня... ту самую машину...
– По двадцать пять долларов за ночь, - сказал Лукас.
– Он сам с меня столько запросил за одну ночь. Так что, думаю, это правильная плата. Он же ими торгует; ему видней. Не знаю, я столько беру.
Эдмондс положил руки на подлокотники, но не встал. Он сидел неподвижно, чуть подавшись вперед, глядя на негра, в котором только запавший рот выдавал старика: негр стоял, прислонившись к прилавку, в вытертых мохеровых брюках, какие мог бы носить летом Гровер Кливленд или президент Тафт{*}, в белой крахмальной рубашке без воротничка, в пожелтелом от старости пикейном жилете с толстой золотой цепочкой, и лицо его под шестидесятидолларовой, ручной работы, бобровой шапкой, которую ему подарил пятьдесят лет назад дед Эдмондса, не было ни серьезным, ни важным, а вообще ничего не выражало.
– Не там он искал-то, - продолжал Лукас.
– Он искал на холме. А деньги вон они где зарыты, возле речки. Те двое белых, ну, те, что пробрались сюда четыре года назад и унесли двадцать две тысячи...
– Наконец Эдмондс поднялся с кресла. Он набрал полную грудь воздуху и медленно пошел на Лукаса. Теперь мы с Джорджем Уилкинсом его спровадили и...
Медленно шагая к нему, Эдмондс выдохнул. Он думал, что закричит, но это был только шепот.
– Уйди отсюда, - сказал он.
– Иди домой. И не показывайся. Чтобы я тебя больше не видел. Будут нужны продукты - присылай тетю Молли.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
Эдмондс поднял голову от гроссбуха, заметил, что по дороге подходит старуха, но не узнал ее. Он опять углубился в гроссбух и, только когда она с трудом поднялась на крыльцо и вошла в лавку, понял, кто это. За последние четыре года или пять он ни разу не видел, чтобы старуха вышла за калитку. Отправляясь объезжать свои поля, ехал мимо ее дома и видел ее с лошади: она сидела на веранде, скомкав морщинистое лицо вокруг тростникового чубука глиняной трубки, или ходила по двору, от лохани с бельем к веревке, ходила медленно, с трудом, как древняя старуха, - даже Эдмондсу, когда он об этом задумывался, она казалась старше своих лет. Раз в месяц он слезал с лошади, набрасывал поводья на забор, входил в дом с жестянкой табака и мешочком ее любимых мягких дешевых конфет и проводил с ней полчаса. Называл это возлиянием своей Удаче - на манер римского сотника, проливавшего немного вина, прежде чем выпить{*}, - но на самом деле это было возлияние предкам или совести - хотя существование ее он скорее всего стал бы отрицать, - в образе, в лице негритянской женщины, которая не только была ему матерью, потому что другой он не знал, не только приняла его в ту ночь потопа, когда ее муж чуть не пожертвовал жизнью, чтобы доставить врача - все равно опоздавшего, - но и переселилась в их дом вместе со своим ребенком, - черный младенец и белый младенец спали в одной комнате, вместе с ней, и она давала грудь обоим, пока не пришла пора отнять их от груди, да и потом не отлучалась из дому надолго, пока ему не стукнуло двенадцать и его не отправили в школу, - маленькая женщина, почти крошка, за эти сорок лет она стала еще крошечнее, но носила все такие же белые чистые косынки и фартуки, в каких он ее запомнил с детства; он знал, что она моложе Лукаса, но выглядела она гораздо старше, невероятно старой, и в последние годы стала называть его именем отца, а иногда и так, как старики негры звали его деда.