Огонь и сталь
Шрифт:
Вечер выдался безветренный — и то благо. В самые лютые морозы Север заключает Виндхельм в ледяную скорлупу, а ветер норовит выхлестнуть путнику глаза и набить снега в рот и за шиворот, рвет прозрачными пальцами одежду и неумолчно завывает в поднебесье. Даже скотину в такие дни держат в теплых домах. Тинтур, кутаясь в плащ, неспешно ступала по каменному мосту через студеные воды реки Белой, которые в вечернем сумраке казались черными, посеребренными тусклым светом звезд и луны, спрятавшейся за кривыми клыками гор, вгрызающихся в небосвод. Стражник в стеганом поддоспешнике и кольчуге, патрулирующий мост, проводил Белое Крыло подозрительным взглядом сквозь прорези
— Не испытывай меня, эльф, — грозно прорычал норд, пытаясь погрозить ей кулаком, и едва не уронил факел. Пламя тихо жалобно зашипело, упав в снег, стражник, глухо чертыхаясь, бросился его поднимать. Тинтур не удостоила его и взглядом. Просто диво, как они умудряются распознать мера в любой одежде. А впрочем, босмерка и не собиралась ни от кого таиться.
Виндхельм сер, что данмеры, ютящиеся в трущобах. Улицы сейчас пусты, слава богам, никто не будет глазеть и плеваться ей вслед. А местные норды это любят. Вот уж удивительно – данмерам прохода не дают, а чете альтмеров, держащих конюшню близ самых стен города, и в ножки поклонятся, если будет нужда, и за стол пригласят. Странно, что Ульфрик вообще терпит остроухих рядом. Должно быть, на ярловой заднице вскакивают чирьи всякий раз, когда мимо пройдет мер.
Ветер стонал, бродя по улицам столицы Истмарка, сорвал с нее капюшон, дернул за золотисто-рыжие волосы. Час саблезуба, самая тихая пора. Эльфка не собиралась задерживаться здесь, встать с петухами и уже через три дня дойти до Данстара. Деметра будто нарочно растягивала их путь. В путешествии со всеми удобствами есть своя прелесть, но Тинтур терпеть не могла этих тошнотворных минут промедления, тягучих словно смола. Слишком часто она босая плясала на лезвии кинжала, слишком часто могла лишиться жизни, что бы тратить ее так пусто и бессмысленно.
Таверна пахла медом, свежевыпеченным хлебом, кислым вином и дымом. Самые сладкие запахи в морозную ночь. Белое Крыло не решилась снять капюшон. Мало ли, вдруг ее узнает Эльда или Нильс. Подобная мысль пробежала по губам босмерки горькой ухмылкой. Узнают ее, как же, они-то и ее имя, должно быть, тогда не запомнили. Со второго этажа трактира лилась тихая печальная мелодия флейты. Новый бард «Очага и свечи» наигрывал колыбельную. Думает, норды спать будут лучше? Вязаные половики, укрывающие дощатый пол, скрадывали звук ее шагов, повар, дремлющий прямо за прилавком, даже головы не поднял. Когда-то давно, еще в другой жизни, пока норд бессовестно предавался сну на рабочем посту, эльфка нарисовала на лысине Нильса углем рожицу. Ох, и хохоту было, когда двуликий Нильс шел по улице, багровый от смущения и непонимания, а вслед ему летели смешки да язвительные шуточки.
Тинтур ударила ладонью по столешнице. Повар вздрогнул, нехотя разлепил веки. Тонкая струйка слюны, сбегавшая с уголка его рта, терялась в седой, спутанной со сна бороде.
— Чего расшумелись? — недовольно прошамкал старик, протирая слезящиеся глаза, — чего надоть? Еды, комнату?
— Комнату. И завтрак, — монеты, лукаво поблескивая, подскочили на затянутой в перчатку ладони Белого Крыла и с тихим звоном скрылись в ее кулаке. Блеклые глаза Нильса алчно вспыхнули.
— Это мы мигом, барышня, — выудив из кармана ключ, северянин во всю прыть своих немолодых ног выбежал из-за стойки, — может, еще воды горячей, чтобы умыться? За пять септимов вечером и утречком, еще мыльца кусок.
Девушка согласно кивнула. Не узнал все-таки. Сожаление укололо едва ощутимо, будто бы робко, обжигая холодком. Ностальгия всего по нескольким неделям, запечатлевшихся в памяти вереницей картинок, калейдоскопом
***
Сталь может стать пьяницей. Пристраститься к алому так, что будет захлебываться, страдать даже по одной-единственной капле, пить алчно, но никак не утолить свою жажду. А может, клинок лишь отражает желание хозяина, исступленную страсть того, кто сжимает его в руках? Сталь холодна. В алой раскаленной жизни крови она хочет просто согреться.
Эльфийский кинжал выточен из лунного камня и закален магией, но годы и морозы искрошили изящно изгибающееся лезвие, истерли позолоту, а орлиная голова, венчающая рукоять, лишилась кончика клюва, глазницы зияют одинокой чернотой. Интересно, какими драгоценными камнями смотрел на мир этот кинжал? Рубинами, алыми, словно закат, или изумрудом, искрящимся безумием и хитростью?
Булькающий надрывный кашель отвлек девушку от созерцания оружия. Сидя на колченогой, скрипящей от натуги скамье она равнодушно взглянула на мужчину, силящегося подняться на ноги. Руки не слушались, расползались в разные стороны, и человек со стоном упал на пол. Сидящей в безмолвии босмерки он не замечал. Забыл об ее присутствии. Все его мысли занимала жгучая боль, терзающая кисти рук и уши.
— О Кинарет… что… избавь меня от мук… — норд сел, в изнеможении прислонившись спиной к стене. Глаза уже привыкли к густому мраку, различали предметы. Ладони перепачканы чем-то липким, кровь струится по шее, рубашка на груди успела промокнуть и отвратительно льнула к коже. Кьелл не помнил, как оказался в подвале. Вроде… выпил пару кружек меда с парнями, пошел домой… девица, закутанная в плащ, но даже одежда не скрывала ладной фигурки. А Кьелл-то мужик хоть куда, не мог бедняжку бросить в ночь на улице! Пришли они к нему, норд только потянулся снимать с нее плащ… и темнота. А потом – мучительное пробуждение в подвале, наполненное болью и тошнотой.
— Ну, мразь, попадись мне только, — прорычал Кьелл, пытаясь протереть глаза, и глухо закричал от боли, объявшей его пальцы. Непереносимо, словно кожу с него содрали. Но мгновение мужчина даже перестал дышать, и снова затхлая тишина погреба наполнилась ужасом и отчаянием его крика. — Руки! Мои руки!..
— Руки твои на месте, — холодно молвил девичий голос. Пара мерцающих золотистых глаз впилась в его лицо, скрытое темнотой, — и пальцы тоже. Не вопи, все равно никто не услышит.
— Ах ты… ты! ТЫ! Да я тебя… — ярость и гнев придали ему силы. С ревом Кьелл вскочил на ноги и бросился на девушку. — Сиськи отрежу и свиньям скормлю, сквернавка!
Она не ответила на оскорбление, лишь сильнее распалив злость северянина. Ишь чего удумала шлюха, Кьелла, внучатого племянника двоюродного брата Вулвулфа Снегохода, обдурить решила?! Чай он не пес да не отродье остроухое, что б им помыкали! Норд, позабыв об искалеченных пальцах, сжал было горло девицы, но щербатое лезвие крест на крест располосовало его живот. Глухо охнув, он схватился за рану. Клинок распорол кожаный жилет и рубашку, горячая жижа опалила израненные пальцы Кьелла, словно не кровью он истекает, а лавой, будто кишки его наполнены расплавленным железом. Мужчина как мог зажимал раны, боль оглушала, дробила рассудок и сознания, накатывала исполинскими волнами, сметая остатки воли и храбрости. Девушка играла кинжалом, крутила его в ладони. Сквозь бешеный стук сердца, эхом отдающийся в ушах, северянин слышал, как лезвие рассекает воздух.