Огонь на солнце
Шрифт:
— У меня есть подозрение, что Абу Адиль имеет отношение к этим нераскрытым убийствам, — заявил Шакнахай.
— Каким нераскрытым убийствам? — возмутился Хайяр.
Я расслышал, как Шакнахай скрипнул зубами.
— За последние два месяца зафиксировано три нераскрытых убийства. На сегодняшний день их уже четыре. — Он кивнул на тело Бланки, уже прикрытое простыней. — Их можно и должно связать с Реда Абу Адилем.
— Только, ради Аллаха, не называйте их нераскрытыми убийствами! — рассердился Хайяр. —
— Незавершенные дела!.. — с горечью и отвращением проговорил Шакнахай. — Мы вам еще нужны, лейтенант?
— Нет. Можете приступать к работе.
И мы оставили Хайяра и криминалистов над телом Бланки в пыльных и затхлых руинах дома.
На улице Шакнахай схватил меня за руку и остановил неподалеку от патрульной машины.
— Какого черта ты проболтался об этом исчезнувшем модди? — спросил он.
— Да так, просто вырвалось. Хайяр все равно ничего не понял. Пусть поломает голову.
— Лейтенанту полезно время от времени ломать голову над чем-нибудь, — усмехнулся Шакнахай. — Его мозг явно нуждается в тренировке.
Мы оба имели право проклинать этот день. Небо нахмурилось, и сильный жаркий ветер дохнул нам в лицо песком и дымом. Издалека донеслись оглушительные раскаты грома. Шакнахай хотел вернуться в участок, но у меня еще были дела. Я снял с пояса телефон и назвал код Чири. Сигнал прозвучал восемь или девять раз, прежде чем она ответила.
— Я слушаю, — раздался ее раздраженный голос.
— Чири? Это Марид.
— Что тебе нужно, сукин ты сын?
— Послушай, Чири! Ты не даешь мне сказать ни слова. Тут не моя вина.
— Это я уже слышала. — Она презрительно засмеялась. — Знакомая песенка, дорогой: «не моя вина». Именно так сказал мой дядя, продав мою мать арабу-рабовладельцу.
— Я не знал…
— Ладно, проехали, я пошутила. Если хотел объяснить, валяй.
Наконец настал решительный момент. И тут у меня пропал дар речи.
— Мне правда очень жаль, Чири, — сказал я. Она снова засмеялась, и смех ее не был одобрительным.
Я ринулся в битву:
— Однажды утром я проснулся, и Папочка сообщил мне: ты новый владелец клуба Чириги. Правда, чудесная новость? Что ж, по-твоему, я должен был ему сказать?
— Я знаю тебя, дорогуша, ты же пай-мальчик и ни за что не стал бы возражать Папочке. Ему даже не пришлось пытать тебя.
Я мог бы рассказать ей о том, как Фридлендер Бей получил доступ к моему центру наказания, и что именно это явилось причиной моего послушания, но Чири все равно не поняла, бы. Я мог словами описать пытку, которой подверг меня Папочка одним нажатием кнопки. Но и это было ей безразлично. Она знала одно — что я ее предал.
— Чири, мы старые друзья. Ты должна меня понять. Папочке втемяшилась в голову мысль купить твой клуб и подарить его мне. Я ничего не знал об этом и вовсе не хотел такого подарка. Я попытался объяснить ему, но…
— Да уж! Представляю, как ты старался!
Я закрыл глаза и глубоко вздохнул.
— Я сказал ему ровно столько, сколько сказал бы любой другой на моем месте.
— Но почему именно мой клуб, Марид? В Будайене полно дешевых клубов. Почему он выбрал мой?
Я знал ответ: потому что Фридлендер Бей хотел изолировать меня от тех немногих старых друзей, которые еще остались у меня в прежней жизни. Служба в полиции уже оттолкнула от меня многих дорогих мне людей. Папочкина покупка обошлась мне дорого — она восстановила Чириги против меня. Следующий Папочкин шаг настроит против меня Сайда Халф-Хаджа.
— Такие у него шуточки, Чири, — безнадежно сказал я. — Папочка просто хочет нам показать, что он всегда рядом, постоянно наблюдает за нами и может достать нас своей карающей дланью тогда, когда мы меньше всего этого ожидаем.
На другом конце провода последовало долгое молчание.
— И все равно ты — трус.
Я было открыл рот, чтобы возразить ей, но так ничего и не придумал.
— Что ты имеешь в виду?
— Я говорю, что ты трусливая панья.
Она вечно цепляла меня обидными словечками на суахили.
— Что такое панья, Чири? — спросил я.
— Это большая крыса, до ужаса глупая и безобразная. У тебя не хватает храбрости посмотреть мне в глаза, сукин ты сын! Ты предпочитаешь плакаться по телефону. Я хочу поглядеть на тебя. Больше мне ничего не надо.
Я зажмурился.
— Хорошо, Чири, как скажешь. Ты можешь зайти в клуб?
— Ты сказал: «в клуб»? Ты имеешь в виду мой бывший клуб?
— Да, — ответил я. — Твой клуб. Она хмыкнула:
— Да никогда в жизни, паршивый осел! Ноги моей в нем не будет, пока все не изменится. Но я могу увидеться с тобой в другом месте. Через полчаса я появлюсь у Курана. Это не в Будайене, дорогуша, но я уверена, что ты не заблудишься. Приходи, если не боишься. — Последовал резкий щелчок, а за ним гудки.
— Задала тебе жару, да? — спросил Шакнахай, которого забавляло мое замешательство. Мне нравился этот парень, но временами он был просто несносен.
Я повесил телефон на пояс.
— Ты слыхал когда-нибудь о баре Курана? Он фыркнул.
— Этот сумасброд-христианин появился в городе несколько лет назад. — Шакнахай вел автомобиль через Размийю, местность восточнее Будайена, где я никогда не бывал. — Его имя Куран: Он называет себя поэтом, но никто не видел его стихов. Однако он пользуется бешеной популярностью у европейской публики. И вот в один прекрасный день этот тип открывает так называемый салон. Обычный бар с интимной обстановкой, где все сделано из ивовых прутьев, стекла и стали. Множество пластиковых растений в кадках. Теперь этот салон вышел из моды, но до сих пор Куран там заправляет в качестве печального экспатрианта.