Огонь неугасимый
Шрифт:
На словах все можно. Но вот ушли куда-то свет и умиленная, сентиментальная благость, и стало сумрачно, неспокойно и трудно.
И окликнул Иван товарища с трогательной теплотой, с необычной лаской в голосе:
— Сережк! Слышь, что ль, картошечка поспела. Давай-ка, пока не остыла. Эй, уснул, что ли?
Прислушался. Ни гу-гу. Сердится. Чудак. Сердись не сердись, ясли к лошади не ходят.
Выбрал на краю кострища обгорелую веточку, осторожно разгреб едва теплящиеся угли и рыхлую золу, выкатил на рукав фуфайки чуть подгоревшую с одного бока картофелину, взял ее в руки, перекинул с ладони на ладонь, положил на пустую кошелку. Опять позвал:
— Серега! Двигай завтракать.
Иван начал пиршество. Развернул сверточек с крупной солью, прямо от горбушки отломал кус твердого хлеба, отвинтил колпачок фляги, прислонил ее рядом с картофелиной, потер ладонь о ладонь, на минутку забыв и все печали, и все дела. Еще бы голавликов напечь да вместо воды — пивка бы жигулевского. Да и Сергей, если бы заодно тут. Но вот он, не хватило у парня терпежу. Пыхтит, чертов востроносик, никак ему нельзя, чтоб без куража.
Опустившись на колени, Сергей тоже потер ладонь о ладонь, сказал беззлобно, как бывало:
— Дай, божутка, нам сальца, картошечки мы сами добыли.
Расшвырял золу, выбрал для начала самую крупную картофелину и без подгара, размял ее, заодно стирая прилипшую кое-где золу, зажал в ладонях и надавил, чтоб не вовсе лопнула, а немного треснула с боков. В соль обмакнул умело, не густо, не самую крупную оставив на белой мякоти, выдохнул и откусил, смачно кхыкнув. Торопливо покатал горячее по рту, покосился на Ивана и вымолвил невнятно:
— Хооша… У-ух ты! Ага! Пивка бы. Голавлика бы… — И откусил еще, побольше.
Ели долго, степенно, будто исполняли некое таинство. Сопели, косились друг на друга, но молчали настойчиво, словно боялись уронить ненужным словом торжество момента. И все же Сергей не выдержал, опять завел свою шарманку:
— Вот ты совестный, даже картошку выбираешь помельче, соль вон, погляжу, экономишь. А я не совестный и крупные хватаю, штук на пять сверх твоего слопал. Ага? — выждал, как примет Иван эту его хитрую запевку, продолжал, то и дело прерывая себя и для пущей значимости, и для того, чтоб справиться с едой. Но есть уже не хотелось, соль кончилась, совсем рассвело. Вот-вот начнется главный клев, и Сергей начал сбиваться с темпа: — Ладно, обштопают меня на полсотенки, а тебе-то какая польза? Пошлют Федьку в бригаду с третьим разрядом, тебе какая радость? Сменят Носача на какого-либо пузача, ты точно знаешь, что тебе лучше станет? Чего ты хочешь, Иван? Славы? А людям как? Ну, мне, например? Меня и так обглодали мои хозяйки. Не хватает нам от получки до получки, понимаешь ты? Тебе все равно, да? А что тебе не все равно? Молчишь? Молчать ты умеешь. Или сказать нечего? Ну, молчи-молчи! — и обиженно отвернулся. Искренне обиделся, наверно, думал, что в такую-то минуту Иван скажет главное. Вытер испачканные пальцы о штаны, слизнул с оберточной бумаги крошки соли и остывшие картофельные, встал, огляделся.
Правильно понял Сергей замешательство Ивана. Ехидно усмехнулся, пошмыгал носом, указал большим пальцем через плечо и злорадно, с пришептыванием и ужимками сказал:
— Вона. Идет. Краля. Персик. Мармелад в шоколаде. Цыпа, цыпа, цыпа! А?.. Только она с папенькой, ее не откусишь тута. — И такое злое торжество и откровенное недоброжелательство увидел Иван в юрких глазах Сергея, что оторопел и растерялся.
— Ну-к чо торчишь, встречай, — подтолкнул Сергей Ивана в плечо. — Поклон тебе, папенька, отдай мне Танечку…
— Сволочь ты! — бросил Иван. — Комар болотный. — И все же понял, что надо встать. Не для того, чтоб встретить папеньку Захара Корнеича поклоном, пусть ему столбы телеграфные кланяются, не для того, чтобы выказать Танюшке подобающее уважение, из вежливости
— Принцесса, — прошептал Сергей. — До самой Читы по шпалам пошел бы за такой. И зачем я женился, дура моя голова.
Таня шла впереди, Захар Корнеевич — шажка на три поотстал, как бы давая понять, что следует за дочерью неохотно. Да и поверить можно, удовольствия мало Ступаку встречаться с Иваном Стрельцовым в такой ситуации. Но на какие жертвы не пойдет отец ради единственной и любимой дочери.
— Привет, рыбаки — голы боки! — вскинув руки, бойко выкрикнула Танюшка еще издали. — Угостите ушицей, если сами похлебать не успели. Ох, ах, а тут и не пахнет рыбкой.
Голос у Тани мелодичный, управлять она своими жестами умеет прекрасно.
— С добрым утром, — сдержанно, сухо произнес Захар Корнеевич, принюхиваясь к остывшему костру. Глаза холодные, смотрят, будто ты стеклянный.
«Ну да не съедят, — все же нашел Иван утешительную формулу. — И Носачу хорохориться нечего, мы не у него в конторке, и мне можно бы чуток гостеприимнее».
— Ушицы не было, — развел Стрельцов руками. — Какая теперь рыбка? — А глаза, встретившись со взглядом Захара Корнеича, сказали иное: «По-хорошему и мы рады, но, если что, — не обижайся».
Чертова закваска. Это знают в Радице и старенькие, и маленькие. Сам Гордей Калиныч говорит: «Наша порода тоже не пышки с медом, но мы хоть заради собственной корысти никого под коленки не шибаем».
И насчет корысти верно, и насчет пышек правильно. Отвернулся Захар Корнеевич, засопел по-паровозному, сердито дернул всей пятерней обвислое, помятое поле черной шляпы. Не шляпа — гнездо воронье. Красные уши оттопырены, как у Винни-Пуха, коротенькие бровки потешно шевелятся, дряблые щеки вздуваются, что-то сдерживая из последних сил. Не знал бы Иван Носача по-настоящему, принял бы за человека чудаковатого и добродушного.
Таня, стрельнув глазами, обошла Ивана, как придорожную тумбу, и он понял это правильно: «Если хочешь, иди за мной, а не велит гордость — потом на себя пеняй». Все так, все понятно. «Ну, а куда идти-то, зачем? Комедия все это. Сама затеяла, сама и выкручивайся».
Как видно, Таня тоже правильно поняла ответ Ивана. Резко, вызывающе обернулась, оглядела Ивана пристально и бесцеремонно, усмехнулась и прошла к самому обрыву над речкой.
Почти три года дружат они. Сразу после школы. Правда, Таня поступала в институт, Иван ушел на завод, но не это разделило их. Последнее время и отношения с родителями Таниными ухудшились, и с Таней не улучшились. Ее понять тоже надо. Ее-то папа и мама любят без оговорок, искренне. И она, надо полагать, любит родителей. А почему их не любить? Но и не маленькая, понимает: не просто черная кошка пробежала между Стрельцовыми и Ступаками. Видно, что-то у нее есть на уме, коль подошла вместе с отцом.
Ситуация превратилась в нетерпимую. Ни Иван, ни Ступак, ни Таня не могли найти правильного тона.
Спасение пришло нежданное. Таня вдруг напряглась, изогнулась, вскинула руки и прыгнула с невысокого обрыва к воде, по-дикарски торжествующе воскликнув:
— Щука взяла!
Иван тоже увидел, что рогатюлька на ближней жерлице мотается, как ветрянка, а леса, всплескивая по воде, стремительно уходит куда-то в глубь омута за кустами.
Таня понимала толк в таких делах. Левой рукой схватив рогатюльку, она рванула лесу к себе, ступила в воду, наклонилась, сноровисто намотала мокрую лесу на правую ладонь и, рывками выбирая, вываживая, начала отступать к обрывчику. Наконец, откинувшись назад всем корпусом, выбросила на траву не щуку, но довольно внушительного леща.