Огонь в колыбели

Клугер Даниэль Мусеевич

Аппарат стрекотал, и в промежутках между механическими кадрами возникали и сгорали города и царства, созидаемые на века своими неразличимо-мгновенными в этом масштабе времени владыками.

И во всех движениях, миграциях, приливах, размножениях и даже отступлениях желтого существа скрывались разум и смысл, отчетливые, но несовместимые с привычной логикой; единственное, с чем это перекликалось, — с алгоритмами абстрактных графо-математических игр.

Последний метр пленки пролетел через фильмовый канал. Мирзоев отключил проектор

и зажег свет.

— Это что, серьезно? — после паузы спросил Хан.

— Данные строго объективны. Компьютер только развернул их во времени, ну и всякие мелочи… без искажений.

— Может, твой компьютер…? — ввернул оборот, непонятно почему прощаемый ему, как и вечное «тыканье», в этом церемонном крае.

— Я думаю, и прежде находились люди, которые прозревали, какую… даже не опасность, а безысходность таит совмещение на одной планете двух видов разумных существ. Но разве их принимали всерьез? Увы, нельзя прятаться от проблем. Они-то не исчезают. Наоборот…

— Да ты хоть соображаешь, что несешь? Пустыня разумна? Существо? Но она ведь амфорна… ^{1} Сухой песок, подвластный всем ветрам… Да и как же — у нес ничего нет, она вся бесформенная… бесструктурная…

— А ты постарайся избавиться от гуманоидного шовинизма. Знаешь, сколько песчинок в одном Шаймергене? А комбинации их расположения? А возможности электрических связей — это же полупроводник, двуокись кремния? Онаможет быть на много порядков сложнее нас. И сильнее…

Хан, постепенно овладевая собой, насмешливо хмыкнул.

— Мы умеем управлять климатом? — спросил Мирзоев. И сам же ответил: — Нет. И землетрясениями тоже. А она, представь, умеет. Подвластна всем ветрам? Ой ли? Самумы, суховей — думаешь, это просто так? Ей необходимы… И возможно, не только для экспансии… Так же и землетрясения…

Хана передернуло:

— Слушай, не хочу забивать себе голову. На наш век земли еще хватит, и не только на наш. Будь проще, парень.

— Слепцы, — сказал Мирзоев глухо, — все вы слепцы… Не хотите смотреть дальше собственного носа… Вот так же все, кто погребен там, под песками, заботились только о своем сегодняшнем, а потом проклинали небо. И становились частью пустыни…

Мирзоев резко поднялся. Глаза его блестели, на висках вздулись жилы.

«Наверное, такими они и были — все эти пророки и дервиши», — подумал Хан. А Мирзоев продолжал:

— …А Онасминала их города, сжигала их поля, выпивала реки, истирала горы, где жили их боги и демоны. Ты не местный, не знаешь, откуда пришло наше «кисмет», судьба… Люди называли судьбою разное, но в глубине, в тысячелетней душе народов, «кисмет» — это Пустыня…

— Да, Азия, — пробормотал Хан и покачал головой. — У тебя что, в песках кто-то погиб?

Мирзоев промолчал. А Хан вдруг подумал, что фантастам совершенно ни к чему

забираться на дальние планеты, чтобы описать совершенно разных, не способных к взаимопониманию разумных существ. И ведь даже не обязательно, чтобы одно из них было так не похоже на привычное, как Пустыня, если допустить ее Разумность… Какое-то сострадание, даже симпатия к Мирзоеву шевельнулась в нем. Хан вспомнил опытную станцию, начиненную оборудованием, даже назначение которого трудно понять, вспомнил пески — и представил одиночество, на которое обрекает себя и помощников Мирзоев!..

— Чего ты сидишь в этом Шаймергене? Ты же со степенью, вроде на хорошем счету и молодой еще. Неужели получше места не найти?

Несколько секунд Мирзоев непонимающе смотрел на Толю, потом наконец расцепил сухие губы:

— Пока еще можно уехать. Нам лично. Но самые мрачные наши пророки не скажут, что завтра придумает кристаллический мозг. И когда новая желтая волна поднимется над материком — иная, чем прежде, потому что изменяемся мы, и Онауже почувствовала, что мы стали другими, — тогда поздно будет что-либо сделать. Песок не убьешь, пустыню не остановишь… И останется только молиться, чтобы все происходило медленно и мы успели умереть своей смертью.

— И ты думаешь со всем этим справиться? — спросил Хан, закуривая.

— С твоей помощью. Энергия мне совершенно необходима. И срочно.

— Да что тебе дадут эти полета мегаватт? — совершенно искренне удивился Толя.

Он уже успокоился и теперь отчетливо вытеснял мысль о пребывании, о возможности пребывания на Земле — Земле! — двух видов разумных существ в разряд игры, такой своеобразной игры, у которой, возможно, есть правила, хотя не предусматривается Выигрыш.

— Это довольно сложно объяснить даже специалистам, — Мирзоев отнюдь не иронизировал, напротив, говорил с сожалением, — а более широкие соображения им вообще сообщать не следует. Здесь и консерватизм мышления, и академизм, и ориентировка на другой результат… Если даже мне поверят, что Пустыня — существо, то разгорится научный спор на три десятилетия, причем начнется с запрета всяких радикальных действий. А мне нужен не научный парадокс и не лавры первооткрывателя. Надо покончить с Ней. Сразу. Решительным ударом. Здесь, а затем — по всем центрам, которые успели созреть. Понимаешь?

Хан понял, хотя и не так, как хотелось Мирзоеву.

Доказать в Академии или в любом министерстве, что Пустыня — разумное существо, принципиально не принимающее никаких человеческих условий, и при этом не угодить в психушку Мирзоеву не удастся, ему больше ничего не остается, кроме как действовать исподтишка самому, маскируя свои выходки геофизическими экспериментами…

— А зачем тебе все-таки пятьдесят мегаватт?

— Ты знаешь, что такое энтропия?

— Мера упорядоченности явлений или материи, — отчеканил Хан заученное определение.