Огонь

Данилов Софрон Петрович

— Это я, я, — поспешно и приглушённо ответил Нартахов, опасаясь, как бы женщина не заговорила слишком громко.

Невидимая женщина поняла и спросила уже почти шёпотом:

— Да хто ты?

— Нартахов я, — ответил Семён и тут же подумал, что в данном положении ничего глупее сказать было нельзя: будто весь мир должен знать, кто такой сержант Нартахов. И тут же поправился: — Красноармеец я, червоноармеец.

— Красноармеец? А чего ты здесь? — женщина заговорила по-русски.

— Я… — Нартахов замялся, не зная, как лучше объяснить своё положение.

— Дезертир?

— Что ты, нет-нет, — испугался

Нартахов. Он попытался встать и снова застонал.

— Ты ранен?

— Ранен. И обгорел немного. В танке горел…

Из темноты медленно прорисовалась неясная фигура, настороженно приблизилась. Женщина сделала шаг, потом ещё шаг и опустилась на колени.

— Ты нерусский?

— Я якут.

— А-а, — неопределённо протянула женщина и сердобольно забеспокоилась: — Куда ранен-то?

Нартахов перевалился на правый бок.

— Точно и сам не знаю. Всё болит, всё жжёт.

Женщина неслышно пробежала рукой по телу Нартахова, испуганно дёрнулась:

— Ой, мамочки!.. Ты лежи, я сейчас.

Она поднялась с колен, оправила юбку и метнулась к дому, темневшему в глубине двора. Осторожно скрипнула дверь, и всё затихло.

Издали дом казался необитаемым — из окон не пробивался даже слабый лучик света, не дрожал над печной грубой дым, не слышно было и людских голосов. Но Нартахов знал, что сейчас, в этом доме, решалась его судьба. Через короткое время снова скрипнет дверь и на крыльцо выйдет или друг, готовый прийти на помощь, или затравленный человек, не рискнувший укрыть в своём доме бойца. Да и не выполнить приказ фашистов, требующий немедленно сообщать о советских воинах и партизанах, весьма опасно. Наказание одно — расстрел. А мог выйти на крыльцо и вооружённый фашист.

Нартахов чуть подвинулся, направил винтовку в сторону дома и стал ждать. Медленно текли минуты, во дворе и доме было по-прежнему тихо, и Семён стал постепенно успокаиваться, и в его душе затеплилась надежда на спасение. И подумалось, что женщина с таким певучим и ласковым голосом не может предать.

В свои двадцать лет Семён Нартахов мнил себя человеком уже пожившим и умудрённым и считал, что женщина может быть только носительницей добра. Ему помнились деревенские старушки с ласковыми глазами, заботливые матери в окружении ребятишек, весёлые и звонкоголосые девушки с их вечной мечтою о любви и счастье. Семёну за свою недолгую жизнь как-то не пришлось встретить женщин злых, неприветливых. Несколько болтливых бабёнок, любящих посудачить, перемыть соседям косточки, были не в счёт. Всё зло, считал Нартахов, от мужчин. Это они стреляют, жгут, нападают, предают. А женщине, по её природе, по её высокому назначению на земле, нужен только мир, любовь и счастье…

— Так это вы здесь лежите, Семён Максимович? Вот уж не ожидала.

— Здравствуйте, Сусанна Игнатьевна. — По деланно бодрому голосу главного врача приисковой больницы Нартахов понял, что Сусанна Игнатьевна «знала и ожидала» и что его дела не очень-то хороши.

— Добрый день, Семён Максимович.

— Ну, для меня он, похоже, не добрый. Иначе бы я не лежал здесь, как колода. Почему мне вставать нельзя? Неужели я так болен?

— Ну, это ещё ничего не известно. Надо вас посмотреть, обследовать.

Нартахов огорчился.

— Эх, Сусанна Игнатьевна, почему вы

не хотите сказать правду, сказать всё как есть? Я уверен, что вы уже и с дежурным врачом поговорили, и анализы посмотрели. Сусанна Игнатьевна, друзья так не поступают.

Нартахов имел все основания назвать Сусанну Игнатьевну своим другом. Когда он впервые, в давние теперь уже годы, приехал на этот прииск, то первой, кого он запомнил и выделил из массы незнакомых людей, была молодая врач Черемных. Внимательного и знающего своё дело врача, не жалеющего времени для больных, в посёлке знали и любили. А потом Сусанну Игнатьевну назначили главным врачом, чему содействовал и Нартахов. С тех пор и началась их деловая дружба — Нартахов никогда не отказывался помочь больнице, — постепенно наполнившаяся душевной теплотой. И строительство новой больницы — их общее дело.

Здесь, на прииске, прошли, как принято говорить, лучшие годы врача Черемных. И Нартахов не переставал, да и сейчас не перестаёт удивляться слепоте мужчин, не сумевших разглядеть за неяркой внешностью женщины её золотое сердце. Не сумел этого разглядеть и инженер Васильев, лет пять назад предложивший Сусанне Игнатьевне руку и сердце. Они прожили под одной крышей несколько лет, и инженер, недовольный тем, что жена уделяет больнице и больным слишком много, как ему казалось, внимания и времени, внезапно взбунтовался, заявив, что ему нужна жена, а не главный врач, и уехал в район.

После разрыва с мужем, в один из тяжких вечеров, Сусанна Игнатьевна, помётавшись по посёлку, пришла в контору к Нартахову. Тот день у Семёна Максимовича выдался нелёгким, как-то разом свалилось множество дел, требующих немедленного решения, ему даже не удалось пообедать; голодный и крайне усталый, он уже надевал пальто, когда в кабинет вошла Черемных.

Время было позднее, никаких посетителей, даже случайных, Семён Максимович не ждал и был крайне удивлён, увидев на пороге главного врача.

— Сусанна…

— Торопишься? — спросила Черемных и тяжело опёрлась рукой о край стола.

— Да домой надо… — начал было Нартахов и осёкся. «Похоже, верно говорит моя Маайа, — подумал Нартахов, — что я хоть и дожил до седых волос, а всё ещё ума не нажил. Ведь с бедой пришла женщина…»

Приисковый посёлок небольшой, и Семён Максимович в тот же день узнал, что муж Сусанны Игнатьевны уехал в район, заявив, что больше он сюда не вернётся. Нартахов тогда подумал, что это обычная размолвка, и не очень-то обеспокоился за судьбу Сусанны Игнатьевны. Но вскоре из отдела кадров комбината пришла телефонограмма, в которой просили выслать личное дело инженера Васильева в связи с переводом его на другой прииск. И тогда ещё Семён Максимович думал, что человек опомнится, вернётся, Но время шло, а Васильев не возвращался.

Занятый работой, Семён Максимович не нашёл времени в эти дни поговорить с Сусанной Игнатьевной, да и слишком деликатное это дело — чужая семейная жизнь, и теперь Черемных пришла к нему сама. А он ничего лучшего не придумал, как встретить её словами «домой надо».

— Домой — это хорошо, — потерянно сказала женщина. — А мне вот домой не хочется. Да и дома-то нет. Есть стены, а дома нет. — Сусанна Игнатьевна отвернула лицо и долго, пристально стала рассматривать по-ночному чёрное окно. — А ты торопись, ведь у тебя есть дом.