Огонь
Шрифт:
— Я что-то не пойму, куда вы меня ведёте. Где он лежит?
— Вот здесь, — ответил женский голос, и Семён Максимович признал голос главного врача Сусанны Игнатьевны.
— Да где же здесь?
— Вот, перед вами.
Нартахов откинул одеяло.
— Семён Максимович! Здравствуй, — зарокотал Гудилин. И, круто, но по-слоновьи тяжеловесно повернулся к главному врачу: — Что это?
— Вы о чём, Геннадий Пантелеевич?
— Что это? — широко разведёнными руками Гудилин обвёл вокруг.
Своей громадной фигурой, размахом
— Это больница, — спокойно и неторопливо, словцо объясняя ребёнку, сказала Сусанна Игнатьевна. — Старая, с прогнившими стенами больница, которая уже давным-давно нуждается в новом помещении.
— Я смотрю, вы не хотите меня понять. Тогда я спрошу вас прямо: почему Нартахов лежит в коридоре? Вы что, не могли найти для него получше места?
— Геннадий Пантелеевич… — Семён Максимович попытался урезонить Гудилина.
— У нас нет мест, — чётко отрезала Черемных.
— Так вот, Сусанна Игнатьевна, уважаемый наш главврач, советую вам сегодня же выписать несколько пьяниц и бездельников и освободить приличную палату.
По лицу Черемных пошли красные пятна.
— Пока в больнице распоряжаюсь я. И вам не советую вмешиваться…
— Так я кто такой? Я что, хулиган с улицы?
— Вы директор прииска, Геннадий Пантелеевич.
— Спасибо, хоть признаёшь директором. А то даже ваша санитарка, которая моет полы, не хотела меня пустить в больницу. Не время, говорит. Ну и порядок.
— Именно потому, что здесь существует порядок, санитарка и не пускала вас. И она поступала совершенно правильно.
— А насчёт перевода Нартахова в отдельную палату считайте, что я вам дал не совет, а распоряжение.
— Успокойтесь, Геннадий Пантелеевич, — повысил голос Нартахов. — И подумайте, в какое положение вы ставите себя и меня.
Гудилин рывком придвинул к себе стул, сел на него, и стул жалобно заскрипел, грозясь развалиться. Сусанна Игнатьевна хотела ещё что-то сказать, но, посмотрев на Гудилина, круто повернулась и ушла.
— Зря вы обидели женщину.
— Ничего, — рыкал Гудилин. — Пусть помнит, что я ещё директор прииска. И почему это мои слова для кого-то на прииске могут быть пустым звуком?
— Здесь больница. Здесь нет директора. Здесь больные и врачи. А Сусанна Игнатьевна — главный врач.
— Да что ты мне прописные истины рассказываешь? Это я всё знаю. Но что же, по-твоему, за этим порогом я не директор прииска? Ошибаешься — директор. И ночью, и днём директор. И за всё, что происходит на прииске, я отвечаю. Вот где у меня эта ответственность, — мосластой рукой Гудилин резанул себя по красной мощной шее.
— Но кричать-то не надо.
— Я и не кричу. Ты сам знаешь, что у меня такой голос.
Шёл всего третий год, как Гудилин работал на прииске, и он обычно с большим вниманием относился к советам
— Ну, а насчёт того, что я лежу в коридоре… В этом, главным образом, виноваты вы. Ну, и я, конечно. До сих пор не можем построить новую больницу.
— Всё это так, — Гудилин упрямо уставился в оплывшее льдом окно. — Но я директор не только у себя в кабинете. И всем необходимо выполнять мои распоряжения, независимо от того, нравятся они или не нравятся.
Судя по тому, с каким упорством отстаивает Гудилин своё главенство, Семён Максимович подумал, что эти слова уже относятся не столько к ушедшей Сусанне Игнатьевне, сколько к присутствующим здесь Нартахову и секретарю парткома Баширову. И насторожился.
— Как со станцией обстоят дела, Геннадий Пантелеевич?
— О какой станции вы говорите? — Гудилин словно ждал этого вопроса. — Нет её. Сгорела. И дыму даже не осталось.
— Беда большая. Я понимаю — вам нелегко.
Уловив искреннее сочувствие в голосе Нартахова, Гудилин чуть отмяк.
— Будем заново строить здание. Утешает одно — дизели удастся восстановить. Пожарники постарались спасти их. Геройские мужики. Запасные части для дизелей не сегодня-завтра привезут с комбината… Сняли людей и материалы со строительства шестиквартирного дома. Вместо него будем строить станцию.
— Ах ты, беда, — расстроился Нартахов. — Ведь с таким трудом добились разрешения на строительство этого дома. Учителя опять без жилья останутся. Ну как им смотреть в глаза?!
— А что ты предлагаешь? — начал ожесточаться Гудилин.
— Предлагаю… — Нартахов нахмурился. — Что тут предложишь. Другого выхода, вижу, нет.
— То-то и оно.
— Хочется надеяться, что и учителя поймут. Не от хорошей жизни пришлось пойти на это.
— И я надеюсь, что меня люди поймут, — опять как-то многозначительно сказал Гудилин и посмотрел на Нартахова. — Критиковать всегда легче. Тут уместно и про совесть вспомнить, и про душу, и про бездушие… И обвинить начальство во всех смертных грехах. А как подумает человек, сам поймёт — другого выхода нет.
— И так бывает, — согласился Нартахов и вопросительно посмотрел на Баширова: куда это Гудилин клонит?
— Чем может обернуться пожар даже для нас лично, я думаю, вы хорошо себе представляете, Семён Максимович. Сегодня с самого утра я только и знаю, что давать объяснения по телефону. Руководству комбината, райкому, комитету народного контроля. И прокуратуре. Следует ожидать приезда специальной комиссии. И все требуют принятия немедленных мер. А мы и примем меры. Следует прежде всего привлечь к ответственности виновных. Прежде всего по административной линии. А там ещё и милиция своё слово скажет. Тем более что есть человеческие жертвы.