Охота к перемене мест
Шрифт:
Толпа схлынула, теперь дверь то открывали, то она с грохотом захлопывалась.
Чернега нерешительно потоптался на крыльце — подойти или не подойти к Варежке?
Накануне Чернега сходил в парикмахерскую и сделал перманент. Волосы завитые, смоляные, как у цыгана, почти до плеч. Он зачесывает волосы назад, они добавляют ему сантиметра два роста.
Когда Чернега вчера появился в общежитии, Маркаров хмыкнул: «У тебя прическа, как у Володи Ленского на дуэли. Куда, куда вы удалились...»
Варежка в сторону Чернеги даже не посмотрела. Он потоптался у подъезда еще с минуту и, благоухая дешевым одеколоном, ушел, не найдя себе компании.
Наконец появился
Она подошла к Шестакову, властно взяла его под руку, а попросила робко:
— Проводи меня, пожалуйста.
— С удовольствием. А куда?
— К девчонкам иду на примерку. Они свое общежитие девичьим острогом называют. — Она рассмеялась, смело открывая рот: так смеются девушки, которые помнят, что у них красивые зубы. — Сама бы пошла в монастырь, да много холостых! Вот ты, например... — Ох, Шестаков... — продолжала Варежка в том же тоне. — Был бы ты постарше, или, иначе сказать, была бы я помоложе — влюбилась бы...
Они шли по дощатому тротуару. На углу стояла продавщица мороженого и выкрикивала:
— Есть московское мороженое! Пломбир «Ту сто четыре»! Сливочный, реактивный!
— Елки с дымом! Эскимо самолетом стали присылать, — обрадовалась Варежка. — Ну и ну! Даже палочки московские... — Она достала деньги. — Я, между прочим, млекопитающее. А тебе взять?
— Спасибо, от него пить захочется.
Они миновали площадь Елкипалки и остановились у Доски почета. Шестаков поглядел на фотографию с подписью: «Крановщица Варвара Петровна Белых».
— А соседа моего узнал?
Самодовольное лицо. Передовик, который помнит о всех своих достоинствах и не забыл о них в момент, когда фотографировался.
— Такие залысины только у нашего Кириченкова.
— Он самый, не к ночи будь помянут.
— Чем же плох Кириченков? — усмехнулся Шестаков. — Процент самый высокий. Варит без брака. Анкета — заглядение. Все взносы платит аккуратно. На собрания на все ходит.
— А если ему заглянуть в душу? Вечная мерзлота! Ох, не везет мне с мужиками! Ни в личной жизни, ни с соседями по Доске. Невезуха! — Варежка протерла косынкой свою фотографию в верхнем ряду, без труда дотянувшись до нее. — Нас моют дожди, посыпает нас пыль... Тут на Доске компания большая. — Варежка вздохнула. — Как ты думаешь, Шестаков... Причитается каждому человеку доля счастья? Ты скажи — причитается?
Лицо ее не было в эту минуту ни обиженным, ни беззащитным, а допрашивала она Шестакова с ожесточением.
— Разве вы несчастливая?
— Я счастливая! — выкрикнула Варежка. — Я такая счастливая! Только вот не знаю, что мне делать со своим счастьем. Недаром в прошлом апреле все на моей свадьбе кричали «горько!». И на самом деле горе горькое хлебнула... А поначалу я даже свитер ему собственноручно связала из чистой шерсти. — Она удивленно вытянула перед собой руки, и Шестаков посмотрел на них: тонкие, гибкие пальцы, совсем не для крановщицы. — И чего мой муженек куражился, куролесил? Самолюбие, видите ли, задели. Строил из себя два себя. Ему в комнате отказали, мне дали. А тут меня еще депутатом областного Совета избрали, на сессии в Иркутск зачастила. Он еще больше насупился. На конференции в Москву ездила. В Польшу посылали делиться опытом. Догонял бы, кто ему мешал? А он вместо этого стал дома представлять Отелло и как оно рассвирепело. Ну и пошла разладица... За ум не брался, только за рюмку. И сделался
Спеша избавиться от неловкости, она запела слегка надтреснутым голосом:
На дворе висит белье,Сушится пеленка.Вся любовь твоя вранье,Окромя ребенка!— А любовь Куравлева к Паше Строгановой тоже вранье? — спросил Шестаков.
— Его любовь настоящая. Конечно, рыцарь из него как из... Слышал свист в зале, когда жена притащила Куравлева домой на коротком поводке? Это Садырин свистел. Даже он понял, что любовь у них с Пашей — настоящая...
2
В летний зной на верхотуре не так душно, как на строительной площадке. Внизу раскаленная каменоломня, пышет жаром от штабелей железобетонных плит и свай, от кучи стальных конструкций.
При такой духоте водителям больше подошли бы наши грузовики в экспортном тропическом исполнении; Михеич уверяет, что в кабине там крутится-вертится полдесятка вентиляторов.
Варежка увидела, как водитель БЕЛАЗа выскочил из кабины, с высоты второго этажа, полуголый; на нем только трусы, сапоги и кепка.
А если Варежке на себя оборотиться?
Она скинула косынку, сняла куртку, сидит и жмет на педали в тапочках на босу ногу. Жаль, совсем рядом маячит бригада Галиуллина. А то с удовольствием устроила бы сибирский стриптиз еще смелее — сняла бы блузку и осталась в лифчике, в легких холщовых штанах. А на двери в будку написала бы мелом: «Мужчинам вход воспрещен» или «Без доклада не входить».
Вдали поблескивает синевой Ангара, сегодня ее свежесть не чувствуется. Из будки не слыхать, но Варежке легко вообразить, как вода с ревом прорывается на перекате сквозь камни. Рев приглушен расстоянием до журчания. Да и мирное журчание слышно, только когда на кране молчат моторы, а ветер дует с реки.
Галиуллин стоял на верхней площадке, привязанный поясом, и не выпускал из рук тяжелого гаечного ключа. Он и его монтажники работали в близком соседстве с будкой крана, но их отделяла от Варежки пропасть. Будто они забрались на крыши двух небоскребов, поставленных один против другого и разделенных узкой улочкой.
Галиуллин засунул за пояс ключ, снял рукавицы, достал рулетку, выдернул блеснувшую на солнце сизо-голубую спираль, отмерил пальцем кусок стальной ленты и улыбнулся: блеснули и золотой зуб и обручальное кольцо.