Охота к перемене мест
Шрифт:
Отголоски давней разноязыкой благодарности неслышно звучали в тишине бессонной ночи...
Он ощутил какой-то новый, неведомый ему прежде, неприкосновенный до сегодняшнего утра, запас гордости за прожитые годы и уже не казался себе таким неудачником, каким заснул поздним вечером, когда от него ушел Садырин.
Михеич не тяготился теперь обществом суетливого и крикливого Садырина. После отъезда бригады тот стал отзывчивее, внимательнее. А может, дело тут вовсе не в чуткости Садырина, а в том, что Михеич после отъезда бригады чувствовал себя одиноким.
Нельзя сказать, чтобы Михеич
Садырин все охотнее брал на себя заботы о Михеиче. Не каждый день выходил старик на улицу, все-таки пятый этаж без лифта.
Ну ладно, строим дома без лифтов. Но почему для лифта не предусмотрен в лестничной клетке проем? Вдруг наши потомки захотят установить для себя лифты! Или дома эти столь недолговечны, что бессмысленно заглядывать на столько лет вперед?..
Унылому одиночеству Михеич в иные вечера предпочел бы даже общество какого-нибудь мало симпатичного ему человека, на худой конец прораба Рыбасова, но тот в общежитие не заглядывал.
Видимо, увольнение из верхолазов чему-то научило Садырина. В котловане он трудится в полную силу, не отдыхает после перекура. Если так дальше пойдет, можно будет погодя вернуть его в монтажники. Михеич уже говорил об этом с Пасечником; тот с Ириной заезжал на днях.
— Но для этого, — погрозил Михеич пальцем Садырину, — тебе еще многое надо перетряхнуть у себя в голове.
— За этим дело не станет. Перетряхнем!
Михеич радостно разволновался, когда его навестила актерка из приезжего театра, симпатия Антидюринга; вчера закончились гастроли, пришла попрощаться.
Она принесла что-то к ужину. Не доверяя мужским рукам, покосившись на несвежее полотенце, наново вымыла чашки, тарелки, заварила чай; отныне Нонна заваривала чай, как научил ее этому таинству Погодаев.
— Соскучился я по своим обормотам. Больше двух лет бригада была у меня на руках...
— Я тоже соскучилась. Правда, не по всей бригаде; а по одному обормоту соскучилась.
На вопрос Нонны: только отлеживается или его лечат? — Михеич сказал, что ему ежедневно делают внутривенное вливание; сменяясь через день, приходят две медсестры.
— С закрытыми глазами в темноте могу угадать каждую. Одна сестра, с косичками которая, рыженькая, веселоглазая, колет чутко, кожа едва слышит. А другая, с шестимесячной завивкой, халат без единой пуговицы, всю руку исколет, никак в вену не может попасть, будто вышивает иголкой. Не верится, что иголки у обеих одного и того же калибра! Если не знать, можно подумать, что у той, с перманентом, иголка раза в три толще. «Спасибо тебе, дочка, — поблагодарил я вчера рыженькую, — все твои уколы со знаком качества. Это тебе плюс!» — «Моя заслуга здесь только вторая. У меня муж хороший». — «А при чем здесь муж?» — спрашиваю. «Я, когда на фельдшерских курсах училась, никак не могла внутривенное вливание освоить. Тычу иголкой мимо вены, мучаю больного, пальцы дрожат, слезы льются на шприц. Призналась мужу, мы незадолго до тех курсов поженились. Муж закатал себе рукав выше локтя: «Тренируйся, Надюшка, на мне. Коли меня, кролика, и не сомневайся. Я терпеливый». Колола его, колола, горемыку, вся рука в моих слезах. И что же вы думаете? Выучилась!»
— Вот
«А Мартик пошел бы ради меня на такую пытку?»
Разговор часто касался Мартика, наверное потому, что Нонне приятно было лишний раз произнести вслух его имя или услышать добрые слова о нем.
Маркаров, прощаясь с Михеичем, сказал, пряча улыбку и хмурясь:
— Под вашу личную ответственность приказываю вам, Матвей Михеич, быстро выздороветь.
Михеич весь вечер был словоохотлив, но, во избежание возможной неловкости, не касался близких отношений Нонны с Маркаровым.
Он верил в силу загсовской круглой печати, в свидетельство о браке на гербовой бумаге, без которого, по его мнению, не может быть полного счастья, и считал, что все семейные неурядицы проистекают от вольнодумства и нарушения законов.
Михеич слышал, что Нонна одинокая, но, поскольку она жена неразведенная, лучше бы держать себя построже, а то ходили с Антидюрингом в обнимку по улице, а когда он уезжал — целовались при всем народе.
— В наши времена... — начал было Михеич нравоучительным тоном.
— Это когда-то были времена, а теперь — моменты, — перебила его Нонна смешком, чтобы не заводить разговора на щекотливую тему.
Не упомянув имени Мартика, вне видимой связи с собой и с ним, Нонна заговорила о ритуале современного брака. Возмутилась, что во Дворце бракосочетаний в Москве не регистрируют тех, кто вступает в брак вторично, после развода. Будто совершенная прежде ошибка делает второй брак каким-то второсортным.
Не нравится ей также свадебные кортежи с целлулоидными куклами, привязанными цветными лентами и бесстыдно распятыми на радиаторах машин. После регистрации шумной веселой компанией едут на такси к могиле Неизвестного солдата.
И это на полдороге между свадебным маршем Мендельсона, бокалами шампанского в загсе и накрытым столом, который ждет новобрачных и гостей, с песнями и смехом! Считают счетчики, щелкают копейки. Новобрачные, их дружки-подружки, с трудом подавляя веселость, с деланно скорбными лицами поспешно уезжают, оборвав степенность, приличествующую моменту.
К Неизвестному солдату, кто своей жизнью оплатил счастье молодых, так же как, например, к могиле отца или матери, можно наведаться прежде, принести вдвоем свою безмолвную благодарность, свою клятву, взвесить в минуту молчания свою жизнь, возложить цветы. Уж слишком мимолетна скорбь по дороге к застолью в веселой нетерпеливой компании, над которой витает невыветрившийся запах шампанского...
Михеич никогда прежде об этом не задумывался, а сейчас согласился с Нонной, что обычай негожий...
Нонна слышала, что в Братске, Усть-Илимске новобрачные после регистрации обязательно заезжают на плотину, там веселые голоса более уместны.
Она оказалась симпатичной собеседницей. Самостоятельная в мыслях и — никакой натянутости, скованности. Михеич пожалел, что ни разу не сходил в театр, не видел ее на сцене, хотя товарищи из бригады, не говоря уж об Антидюринге, звали с собой.
За ужином Михеич разоткровенничался. Рассказал, как потерял жену Лиду и сына Женечку в первую же блокадную зиму.