Охота на демиурга
Шрифт:
Весь этот вечер я не знала, что лучше - смотреть на Рыма или отводить глаза. Потому что в его зрачках я видела отнюдь не тот огонь, на который он смотрел, а тот, в котором сгорели когда-то его близкие. И я... Боже! Знать о том, что сама, своими руками...
То, что видел на Тропе гном, я тоже догадывалась, пусть и не знала точно. Изгой, не такой, как все, гонимый с рождения, Тор пересмотрел, наверное, целую кучу воспоминаний из своего нелегкого детства, когда его дразнили, обижали и били. Ну а как же - гном, не умеющий
В чём-то Тор был похож на Милли - она тоже с самого рождения была чужой для собственного народа, и, пусть в гноме не было магии, он ощущал эту чуждость не меньше, чем сама эльфийка.
Принять самого себя, даже вопреки мнению других, вопреки словам родственников, невзирая на насмешки, грубость, синяки и шишки. Понять, что как бы ты ни старался, не можешь изменить свою суть, если только руки себе отрубишь. Но и тогда не сотрёшь из памяти того, кем родился и был все эти годы. Точнее, кем ты НЕ был. Таким, как все, понятным, привычным, правильным.
Для гнома уйти от своего народа - очень тяжёлое решение. Решение, которое тлеет в груди не один год, обдумывается, прокручивается в голове, взвешивается и оценивается. Но Тор всё-таки был уверен, что поступил правильно. Я знала это, видела по его глазам. Он ещё пока не подозревал, что будет дальше, как сложится его судьба, найдёт ли он своё место в столице Эрамира, но в любом случае его место точно было не там, у гномов, которые презирали Тора просто за то, что он был другим. Всего лишь любил дерево вместо железа. Какая странная и глупая причина, не находите? Но для гномов это было важно. История, традиции, условности, устои.
В общем, всё то, от чего у Торгиса сводило челюсть и скрипели зубы.
И теперь, глядя на встревоженное лицо наклонившегося надо мной Рыма, я ещё раз мысленно попросила прощения - и у него, и у Тора. Может быть, когда-нибудь я смогу рассказать им... Им всем, и Милли с Брашем и Бугалоном тоже. Рассказать, что только по моей вине с ними случилось всё то, что случилось. Только потому, что я так захотела. Я так придумала. Это было мне нужно для того, чтобы написать книгу.
Ни для чего больше.
– Оракул, - прошептала я, стирая слёзы тыльной стороной ладони.
– Немного растревожил все мои мысли и чувства...
– Не только твои, маленькая, - ласково улыбнулся Рым.
– Может, ты хочешь поговорить об этом?
Поговорить... об Олеге? Нет, я давно не могла о нём разговаривать. Даже с Игорем. Конечно, он всё знал. Узнавал потихоньку, уж за три с лишним года-то, рассказывая по чуть-чуть, я должна была воссоздать почти полную картину. Муж не заставлял меня вспоминать специально, никогда не задавал лишних вопросов, не лез слишком глубоко, туда, где подвывало от отчаяния, горя и чувства вины что-то маленькое и окровавленное.
– Нет, Рым, не стоит. Поверь, не нужно, - ответила я тихо.
Несколько секунд он молчал.
–
Он уже поднялся с земли, чтобы уйти обратно, завернуться в своё одеяло и уснуть, как я вдруг сказала то, чего сама от себя не ожидала:
– Останься.
Глаза Рыма вспыхнули удивлением.
– Что?
– Останься. Пожалуйста. Побудь со мной. Просто побудь, и всё.
Орк поднял руку и осторожно провёл кончиками пальцев по моей щеке, всё ещё мокрой от выплаканных слёз.
– Мне холодно, Линн. Я не смогу долго быть рядом с тобой, этот туман... он, кажется, немного задержался в моих костях.
– Тогда иди сюда. Иди, Рым. Под моё одеяло.
Что я делаю? Безумие. И глаза его вспыхнули совершенно безумно.
Всё равно. Будь что будет. Не хочу быть одна, не могу. Странно, страшно, невыносимо. Со дня смерти Олега я чувствовала себя такой одинокой, будто в мире никто, кроме меня, больше не жил, но теперь чувствовала это особенно остро. Теперь, когда я осознала, что всё-таки действительно умерла для той жизни, и больше не увижу того единственного, ради кого хотела вернуться. Просто быть рядом и жить.
Рым положил меня себе на грудь, укутал нас обоих в одеяло почти так же, как это когда-то делал мой... нет, не думать! Хватит, не могу!
По лицу вновь потекли слёзы.
Руки Рыма сжали плечи, губы, коснувшись уха, прошептали:
– Не плачь, маленькая. Всё будет хорошо. Я обещаю.
Я застыла. А потом сжала кулаки, потому что память вновь угодливо подкинула одну из картинок моего прошлого.
Я болею, лежу на постели, трясясь от тошноты и озноба - так плохо мне ещё никогда не было. Перед глазами стоит туман, комната плывёт и качается.
И только рука брата, сжимающая мою, не даёт мне провалиться в пугающую черноту, сдаться, отчаяться...
Я всхлипываю, потому что так устала бороться с этой странной, немного пугающей болезнью.
– Не плачь, маленькая. Всё будет хорошо. Я обещаю.
Я киваю, цепляясь за этот голос, как за последнюю надежду, чувствуя на своём лбу его губы.
Я закрыла глаза, стараясь не отпускать от себя это чудесное воспоминание - голос брата, прикосновение его губ, его рука, сжимающая мои пальцы. И прошептала, прижимаясь к Рыму:
– Можно, я тебе кое-что спою?
Я почувствовала, что он кивнул, вздохнула и вновь начала вспоминать.
Я научилась играть на гитаре ради Олега. Брату всегда нравилось, как я пою, поэтому я решила сделать ему такой подарок - тайком ходила к одной учительнице, чтобы на наше общее тринадцатилетие сыграть для Олега на гитаре и спеть песню.
Почему я выбрала именно ту песню? Он понял. Я видела это по его глазам. Он с восторгом следил за тем, как я перебираю струны, как пою, стараясь не фальшивить.