Охота на либерею
Шрифт:
— Разбирать будем — наверняка ещё мертвяков найдём, — сказал старик, — помогли бы похоронить.
— От смоленского воеводы придут люди — они и помогут, — ответил боярин, — а мы уходим.
— Ещё и городок отстроят и новыми людьми заселят, — сказал Осип, — дом уж больно хорош, такой бросать нельзя. Да и городок здесь нужен, смотри, ещё и войск прибавят.
— Постойте, не уходите, — остановил их старик, — забыл вам сразу сказать.
— Так говори сейчас.
— Когда татары ушли, поляки приходили.
— Что?!! — удивился боярин.
— Приходили, покрутились немного,
— Это всё?
— Теперь всё.
Осип снял со спины котомку с сырными шариками, зачерпнул горстью, протянул старику:
— Держи. На какое-то время хватит, а там и от воеводы помощь подоспеет.
Старик принял от него сыр, благодарно склонив голову.
— Пора, Осип, — сказал Микулинский. — Всех голодных не накормишь. Думаю, сегодня-завтра придут от смоленского воеводы.
Вскоре отряд уже шёл в сторону леса. Солнце только-только перевалило за полдень, и было жарко. Стрельцы распахнули кафтаны, спасаясь от зноя. А Егорка свой совсем снял и с сожалением посмотрел на него. Подарок отца Алексия совсем износился. А ведь осень скоро.
— Что думаешь, Осип? — спросил Микулинский.
— Даже не знаю, боярин, — ответил тот, — неясно тут всё. А почему так получилось, мы и не узнаем никогда. Великая тайна.
— Тайна, — согласился боярин. — Жаль, большая ценность сгинула. Знатная была либерея.
Дальше поехали молча. Перед тем как отряд нырнул в чащу, Егорка оглянулся. Маленькая фигурка человека едва виднелась на фоне пожарища, но было заметно, что старик машет им вслед на прощание правой рукой. В левой он держал подаренный Осипом сыр.
На ближайшем привале Егорка почувствовал озноб. Укутавшись получше, он ночевал поближе к костру, но легче ему не стало. Правда, болезнь пришла не сразу. Два следующих дня он скакал вместе со всеми, чувствуя лёгкое недомогание. Ему бы отлежаться в тепле, в пути ведь болеть нельзя. Но не хотел Егорка из-за своей хвори останавливать отряд. Сам виноват: напросился с боярином, да не выдержал с непривычки тяжёлого перехода. Осип первым заметил, что он болен. Подъехал и втайне от других спросил:
— Продержишься? До Москвы ещё два дня хорошего пути.
Егорка кивнул в ответ головой. Но молчаливого обещания своего не сдержал. Когда до Москвы оставался один дневной переход, он свалился в горячке. Хорошо хоть, на ночлег остановились в деревушке, до которой татары дойти не успели. Все избы стояли целыми, а живность в округе исправно мяукала, мычала да кудахтала.
Микулинский выбрал лучшую избу, велев хозяевам позаботиться о больном, и наутро отряд ушёл. Дальнейшее Егорка разбирал плохо. Помнил, как поили его горячим молоком из большой коричневой крынки, как укутывали во что-то тёплое. Чьи-то дрожащие руки подавали ему горький отвар душистых трав. Наваливалось чёрное беспамятство, мучили удушливые кошмары, и часто было невозможно разобраться, где заканчивается сон и начинается явь. Так продолжалось не день и не два. Неделя, а то и больше. Егорка так обессилел, что едва шевелил руками и ногами. Он с трудом поднимал голову, чтобы выпить целебного отвара.
И после всего этого как будто из ниоткуда — звонкий знакомый крик:
— Егорушка,
Над ним склонилось родное лицо в расшитой жемчугом богатой кике [131] . Дашутка! Но почему она так одета? Плачет, обнимая Егорку:
— Не бойся, братик. Сейчас поедем к хорошему лекарю, и тебя вылечат.
Рядом появляется молодой боярин в сафьяновых сапогах и чёрном кафтане:
— Дашенька, солнце моё, не плачь. Лошади уж готовы, завтра будем в Москве.
131
Кика — головной убор замужних женщин.
Потом долгая тряска на телеге, снова беспамятство, на этот раз не чёрное, а целебное и мягкая перина под невысоким деревянным потолком. Окошки со слюдой, серебряная посуда, снова лицо сестры, рядом с ней — царский лекарь Данил.
— Дашутка, где я?
— Ты у меня дома, братик.
— А… ты замужем, — едва слышно прошептал Егорка. Как же так? Сестра вышла замуж, а он даже на её свадьбе не был. — Как тебя теперь зовут?
— Боярыня Бутурлина, Егорушка.
Егорка слабо улыбнулся:
— Не зря, выходит, тебя в обители боярин обхаживал.
— Тихо, тихо, братик. Ослаб ты сильно, а через разговор и последние силы уйдут.
Лекарь помог ему сесть в кровати и влил в рот пряный отвар. В голове загудело.
— Завтра будет лучше, — сказал Данил. — Выздоравливай, а я буду каждый день приезжать.
Егорка, проводив его взглядом, погрузился в сон. Впервые с того момента, как захворал, спал он спокойно, а когда проснулся на следующий день, первое, что увидел — глаза сестры. Дашутка сидела рядом с кроватью на резном стульчике и лукаво глядела на брата.
— А про тебя Варя спрашивала.
— Варя? — встрепенулся Егорка. — Ты её видела?
— Видела, — кивнула Дашутка, — и знаешь, сама ведь меня нашла и спросила про тебя. Как будто знала, что ты здесь.
— Пусть придёт. Я буду рад.
— Хорошо, братик. Тебе просили передать…
— Что? Кто просил?
Она протянула сложенную вчетверо бумагу. Егорка развернул и улыбнулся: это, конечно же, от Ивана Трофимовича Челяднина! Окольничий написал ему послание настолько замысловатой вязью, что пришлось немало потрудиться, разбирая. Оказалось, всего лишь пожелал ему скорейшего выздоровления. Наверное, просто хотел, чтобы он не разучился читать вычурную тайнопись. Чувствуя, что лоб покрывается испариной, Егорка откинулся на подушке. Дашутка, увидев, что брат утомился, осторожно вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
А наутро вернулась, да не одна. Рядом с ней стояла Варя. Девочка то краснела, то бледнела, волнуясь и от того, что впервые оказалась в таком богатом доме, и от предстоящей встречи с Егоркой.
— Здравствуй, — наконец сказала она.
— Здравствуй, Варенька.
— Вот, Акинфий Дмитриевич тебе передал. Помнишь его?
— Конечно, помню. Что передал-то?
— Пастилу, какую мы тогда ели.
— Коломенскую?
— Да. Только ты, наверное, и так пастилу каждый день ешь в таком-то тереме.