Охота на мух. Вновь распятый
Шрифт:
— Компру?.. Это что-то такое мохнатое?..
— Копра… Кокос, вкусная штука, не пил небось… А „компра“ — какое-нибудь черненькое дельце, он не святой, а если святой, ты ему сам подбери такое дельце с дегтем, чтоб не отмылся до смерти, сечешь?..
— Хорошо, учитель. Не то, так это!..
— Какое у тебя образование?.. Высшее?..
— Неоконченное среднее…
— Партии нужны бойцы, а не специалисты, а если специалисты, то особые: „специалисты по жизненным коллизиям“, не трудись вспоминать, смысл этого слова я сам не знаю… В армии стрелять научился?
— Арчиловский стрелок… Значок в кармане.
— Носи на груди. Ты его заслужил.
— Шеф, может, мне лучше в пролетке поехать в виллайят? Амбал за кучера: ящик гранат, ящик персик,
— Амбал — не солидно, нет, шофер в ржанке, сбоку господин маузер… И в автомобиль больше вмещается, себе немного разрешаю прихватить тоже… Амбалов в районе хватает. Тебя пусть все принимают за высокое начальство, люди решат, что ты можешь слопать районное начальство, и пойдут к тебе со своими жалобами, а ты их поддержи, потом мы этих жалобщиков к „ногтю“, им все обещай, может, что-нибудь серьезное и откроется, а нет, так „каждое лыко в строку“… Запомни: „первый блин комом“, — так „комом“ и останешься на всю жизнь… В сторожах… А хорошо сделаешь, у меня на тебя большие виды… Сгинь!..
Мир-Джавад испарился. Атабек остался один. Тяжелые мысли давили: подпольная борьба в горах Серры сдружила его с Гаджу-саном, тогда еще скромным и отзывчивым бойцом, сражавшимся под кличкой Сосун, так что благодаря этой дружбе Атабек стоял крепко на ногах, но как „копать“: можно ведь и рухнуть, сколько бывших друзей Сосуна уже погибло, кто от операции язвы желудка, кто от насморка, при котором на теле выступают синие пятна, а кто от катастрофической случайности, вернее, от случайности катастроф: автомобиль переезжает, а веревки с трупа снимают уж потом, а их следов доктор в упор не видит, теряя зрение, скоро теряет и здоровье, скоропостижно умирает, ни разу не болея… Так что всю провинцию скорее надо прибрать к рукам, затем бросить ее к ногам великого Гаджу-сана, а то замену найдут быстрее, чем успеешь помолиться аллаху в мечети…
Ветер гнал по улице клубы пыли, создавая себе из них разнообразные наряды, бросая надоевшие на головы случайных прохожих, рискнувших выйти на улицу в самум, горячий песок наждаком полировал кожу, запорашивал глаза до воспаления, затруднял дыхание. От духоты люди ходили, как сонные мухи, а мухи ползали, как пьяные люди, а рядом с ними ходил одуревший от жары Мир-Джавад с иголкой, со спичками, со своей любимой нитью резинки… Удар отшибал у мухи одно крыло, и муха, не пытаясь взлететь, медленно кружилась на одном месте. Мир-Джавад привычно ловил муху за целое крыло, насаживал муху на иголку, зажигал спичку и начинал медленно поджаривать ее, пока она не обугливалась или огонь спички не начинал жечь пальцы. Тогда Мир-Джавад бросал остаток спички на пол, щелчком сбрасывал маленький уголек с острия иголки и все начинал сначала. Бесконечное аутодафе, для которого всегда было достаточно материала…
Несколько лет назад Мир-Джавад застал на лестнице сидящую на ступеньке и плачущую Дильбер, соседку, старше него на два года, толстую девчонку, но довольно красивую. Она плакала над раскрытой книгой.
— Отлупили? — с надеждой спросил Мир-Джавад, которого секли три-четыре раза в день.
— Нет, меня никогда не бьют! — всхлипывая, ответила Дильбер.
— Так чего ревешь, дура? — разочаровался Мир-Джавад.
— Обезьянку жалко, — пожаловалась Дильбер, ткнув пальцем в книгу.
Мир-Джавад взял раскрытую книгу и медленно, по слогам, прочел, как маленький Филипп во дворце жег на самодельном костре обезьянку. „Королевское удовольствие“, — вздохнул про себя Мир-Джавад и с тех пор каждый день испытывал его и удовлетворял, сжигая мух…
На веранду из своей комнаты вышел Вазген, направляясь в уборную. В горячий самум сознание его почти отключалось, и он на короткое время получал передышку: куда-то улетучивалась пыльная, ровная, затопленная жарким солнцем дорога, столб, к которому он был привязан, и его юная жена Ануш, чье растерзанное тело тяжким крестом Вазген нес по жизни.
— Мальчик, ты в каком классе? — спросил Вазген, словно в первый раз увидел Мир-Джавада.
— В
— Хочешь, я возьму тебя на концерт в филармонию? Ты был хоть раз на концерте?
— Не хочу!
— Познакомишься с Моцартом, с Бетховеном…
— Мне твоих друзей не надо…
Из кухни закричала бабушка Мир-Джавада:
— Опять пристаешь к мальчику, бесстыжий, вот заявлю на тебя в полицию, как ты занимаешься своими турецкими штучками, суннит несчастный…
Бабушка выглянула из кухни и, окинув опытным взглядом Мир-Джавада, закричала уже на него:
— Опять портишь иголку?.. Смотрю, почему иголки закалены, а это шлюхин сын развлекается, нет чтобы брать пример с героя-отца…
Отец Мир-Джавада, мелкий лавочник и тайный наркоман, был расстрелян прогнившим режимом Ренка за то, что, хотя и без его ведома, в его лавке целую ночь скрывались от преследовавших их жандармов повстанцы во главе с Гаджу-саном. Мать Мир-Джавада работала помощником у видного деятеля управленческого аппарата Исмаил-паши, который в благодарность за помощь два раза в неделю приходил к ней домой, очевидно, помочь по хозяйству, для чего они запирались на ключ в отдельной комнате…
Самое лучшее время года в горах Серры — ранняя осень. Сады и виноградники радуют глаз. Благодатный край, щедрая земля. Но нет на ней мира. Когда один тянет к себе больше, чем ему нужно, больше, чем он может съесть, то другому не хватает и необходимого… В природе все уравновешивается. Насилие рождает насилие, а тот, кто роет яму другому, частенько в нее попадает сам…
Глава Каланчаевского района-виллайята сардар Али верил в революционную справедливость по-своему: у него идиот получал столько же благ, сколько и гений, ведь у гения есть утешение в собственной гениальности, а бедный идиот не осознавал даже своего идиотизма.
„Всем по возможности, от каждого по нужде“! — этот лозунг у сардара Али висел везде, где только можно было привесить разноцветную тряпку с белыми буквами, даже на общественных туалетах, которые убирались и мылись раз в месяц, в них больные астмой или сердечники умирали от миазмов, но зато в каждом висели большие таблички с надписью: „у нас не курят“!
Мир-Джавад трясся в автомобиле, рвущемся в горы по покрытой колдобинами пыльной дороге. Все меньше оставалось времени охотиться на мух, все больше ответственных поручений стали ему поручать, а то, по которому он ехал, было самым ответственным. Другой бы на его месте наслаждался редким покоем, выпадающим лишь в дороге, но Мир-Джаваду такое наслаждение не нравилось. Ему лишь нравилось, когда ребятишки стайками бежали за машиной, крича: „Сардар, сардар приехал“!.. Нравилось чувствовать себя богом в этой забытой богом дыре. Ему выносили в селениях чурек с солью, отводили на постой лучший дом, а Мир-Джавад устраивал для них митинг, где выступал всегда с одной и той же речью, обрушивая на их головы поток слов, которых и сам толком не понимал, читая их по бумаге, данной ему секретарем Атабека. „…Народное правительство о вас заботится, думает только о народе… в целом, о массах, вы уже ощутили эту пристальную заботу, а если нет, то в ближайшие сто лет расцветете и Запахнете, вам дают все, а вы должны отдать больше, чем вам дают, чтобы показать, как вы любите свое народное правительство, вы просто обязаны отдать своему правительству все свои силы, все свое достояние, все, что вы имеете, — это народное, а то, что народное, — это государственное, а что государственное, — это правительственное, а покушаться на общенародное достояние, грабить государство мы никому не позволим, как бы он высоко ни сидел, наш отец-орел парит над всеми нами, своими мощными крылами защищает нас, а его зоркий соколиный глаз видит каждого врага, кто еще даже не мыслит об этом, но имеет гнусную склонность подрывать веру в справедливость нашего исключительного и единственного в мире общества, выявляйте таких людей, составляйте на них списки, пусть они еще не знают, что они уже враги, вы должны это знать, будьте бдительными“…