Охота на русскую Золушку

Трефц Анна

— Единственный зал, где мне было бы интересно на последнем этаже. Хочу посмотреть работы Марии Сибиллы Мериан.

Я бы не удивилась, если бы он просто хлопнул пару раз глазами. Но он вдруг уточнил:

— Художница, которая придумала водостойкие краски?

В результате глазами хлопнула я. Сглотнула. Усмехнулась, чувствуя неловкость. Этот тип меня провел? Он не айтишник? Он искусствовед? Хотя какая разница. Он может быть даже политтехнологом. Но, по сути, айтишник. Это видно за километр.

Работ госпожи Мериан в зале нашлось всего две. Небольшие

и не самые интересные. Мы поболтались немного по другим залам. Потом решили покинуть заведение ради, как Берти это назвал, чашечки кофе. Но, как выяснилось, мы оба так проголодались, что надолго засели в ближайшей от музея кафешке. Берти оказался все-таки не айтишником, а тем, кем представился — без пяти минут политологом. Я не удержалась, рассказала ему о своем проекте. Ну, потому что это единственное, о чем я могла сейчас говорить без сбоя сердечного ритма и кома в горле. А казалось бы! Еще месяц назад я жила только своей научной идеей. Как же быстро все изменилось.

Берти выслушал меня очень внимательно. Потом погрузился в долгие размышления. И я уже решила, что ему совершенно нечего мне сказать. Такое ни раз бывало даже с очень умными людьми. Они просто разводили руками, заявляя, что-то типа, ну, воля ваша.

И тут долговязый блондин с серыми как сухой асфальт глазами вдруг изрек:

— Кажется, что вы бросаете вызов науке, Мария. Но на самом деле, вы бросаете вызов обществу. И не только его верхушке. Вовсе нет. Ваше изобретение изменит к худшему жизнь простых людей.

— Что?! — я с такой силой брякнула чашкой о блюдце, что за стойкой вздрогнул бариста.

— Посудите сами, — он невозмутимо отпил свой кофе, — После того, как вы пройдетесь со своим аппаратам по всем более-менее уважаемым галереям, и выясните, что большая половина выставленных там экспонатов — подделки, посетители утратят интерес к живописи. Это, к сожалению, ожидаемые последствия. Стоит ли объяснять?

— Уж потрудитесь!

И с чего я решила, что он милый и безобидный? Сейчас его светло-серый взгляд высверлил во мне две кровоточащие раны. Отличную я выбрала нейтральную тему для разговора. Плакать хочется.

А он лишь хмыкнул, как будто ожидал от меня большего, но все-таки снизошел, пустился в пояснения:

— Допустим, вам удастся доказать, что львиная часть выставочных экспонатов картинных галерей — фальшивки. А я уверен, так оно и есть. Видите ли, люди всегда остаются людьми. Жажда наживы в большинстве случаев побеждает порядочность и даже страх наказания. Цена за честь в мире искусства просто смешная, знаете ли. Однако, искусствовед, преступивший закон и продавший подлинник, обязан заменить его такой копией, чтобы даже его коллеги не отличили ее от оригинала. Иначе он пропал. Но спасает его то, что в прошлом, да и в настоящем полным-полно талантливых художников, способных на качественную подделку. Ведь в живописи ценна концепция, не так ли? Чистая идея. А кто воплотил эту чистую идею: тот, кто ее придумал, его ученики или подражатели для рядового зрителя не так уж и важно. Но если люди узнают, что в галереях выставляют не шедевры,

а их копии, купят они билет?

Я вздохнула. Ответа и не требовалось.

— Люди готовы перелететь океан, чтобы сфотографироваться рядом с «Рождением Венеры» и «Головой Медузы Горгоны» в галерее Уффици. А если вы объявите их фальшивками?

— Начнется расследование. Руководство галереи попытается найти подлинники, — вяло предположила я, понимая, что он прав. Он прав даже больше, чем Марко, который утверждал, что богачам мой аппарат лишь навредит. Берти раскрыл мне худшую перспективу. Я принесу вред простым людям. Я пытаюсь найти истину там, где она не нужна.

Он помотал головой:

— Людям по большому счету не важно настоящая перед ним картина или подделка. Она не чувствуют себя обманутыми. Мало кто из посетителей галерей настолько хорошо разбираются в живописи. Своим аппаратом быстрого распознавания подлинников вы подорвете доверие к художественным галереям. Как следствие, интерес к живописи упадет. Это обесценит старые картины, и сделает вклады в искусство малопривлекательными. Вы не только лишите миллионы людей возможности увидеть шедевры и прикоснуться к великому, но и поставите под угрозу сохранность многих полотен. Вы ведь должны понимать, что люди, незаконно владеющие подлинниками Караваджо и Боттичелли, вряд ли захотят понести за это наказание. В лучшем случае они очень хорошо их спрячут.

В музее этот Берти выглядел милым и застенчивым парнем. А оказался чертовски рассудительным неприятным типом. Я вздохнула. Он все правильно сказал. Я собралась принести в мир зло в красивой упаковке. Еще и красной ленточкой перевязанной. Да, с научной точки зрения мое изобретение прорыв, но вот во всем остальном…

Он говорил что-то еще. Горячо, даже запальчиво, и вдруг замер на полуслове. Я и не поняла, как моя рука оказалась стиснутой в его сухих, горячих пальцах.

— Простите, я склонен увлекаться идеей. И совсем не думаю о чувствах собеседника.

Мы встретились взглядами. Его глаза здорово потемнели. Может быть, тучи закрыли солнце, и желтые лучи уже не ласкали цветные витражи больших окон кафешки, а может, ему и правда стало неловко.

— Нет, вы совершенно правы, Берти.

— Не прав, — он чуть сильнее сжал мою руку и, глянув куда-то в сторону, снова посмотрел на меня прямо и честно, — Ваше изобретение не абсолютное зло. Оно как порох, если вы понимаете, о чем я.

Я не понимала. Поэтому неопределенно мотнула головой.

— Если запихнуть порох в патрон, он может убить человека. А если взорвать с его помощью каменный завал, он спасет десятки людей. Если ваше изобретение использовать правильно, оно обязательно принесет пользу. Вот каким образом надо построить стратегию привлечения инвесторов.

— Что?! — я замерла на секунду. Весь этот обидный спич был посвящен маркетингу? А я и не поняла.

— Политтехнологов в нашей команде пока нет, — усмехнулась я, — Хотите присоединиться, Берти?

— Можно я буду вашим частным консультантом? Мозговые штурмы — это не мое.