Охота на сурков
Шрифт:
Собравшись уже вступить вслед за Гюль-Бабой на исчезавшую во мху тропинку, я увидел, что он шагает к стаду. Его светло-серый полотняный костюм, залитый багрянцем последних минут заката, стал очень похож — что впервые бросилось мне в глаза — на шкуру белого липицанца. Джакса не размахивал руками, а заложил их по своей мапере за спину. Возможно, из-за рыхлой мшистой почвы, шагая, он высоко поднимал ноги, сгибая их в коленях, как иноходец или липицанец, выполняющий по всем правилам искусства pas d’amble [85] .
85
Шаг
— Очень мило, Требла, что ты так тревожишься.
— Тревожусь?
— За него.
— Я не за него тревожусь. Не хотел бы только, чтобы…
— Я тебя хорошо понимаю. Но извини, ты его плохо знаешь.
— Как это я его плохо знаю. Я знаю Гюль-Бабу с…
— И все-таки ты его плохо знаешь, если полагаешь, что, скрывшись за именем адвоката де Коланы или всего федерального совета Швейцарской Конфедерации, сможешь побудить его искать спасения в бегстве.
— Но зачем же ему «искать-спасения-в-бегстве»? Я хотел бы добиться только одного: чтобы он вместе с твоей матерью уехал. На Хвар. Сей-час-же.
— Он предупредил Душана, что приедет двадцать девятого.
— Значит, все довольно просто. Вместо двадцать девятого он выедет шестнадцатого. Письмо де Коланы я отослал спешной почтой.
— Подумай только… — Ксана умолкла.
— Думаю.
— Подумай только. — (Словно она и не слышала меня.)
— Я все еще думаю.
— Подумай, как один из этих геббелесовских писак в «Ан-грифе»… Кажется, его звали Видукинд Вайсколь, как этот писака в геббелесовском «Ангрифе»…
Непроизвольный (и как всегда у меня визгливый) взрыв смеха.
— Хи-и! Откуда у тебя этот Геббел-е-с?
— А ты разве не заметил, что Максим Гропшейд никогда не называл его иначе? «Геббелес — колченогий германец, ученик еврея Гундольфа, обанкротившийся последователь Стефана Георга, Геббелес, который тщетно пытался получить место редактора у постоянного издателя Джеймса Джойса — еврея Даниеля Броди в Цюрихе…»
— Это тебе Максим рассказал? Об истории с Броди я ничего не знал. Откуда она известна Максиму?
— Он был лично знаком с Даниелем Броди. А ты этого не знал?
— Мне он никогда о том не рассказывал, — пробормотал я.
— А мне рассказывал. В те дни, когда я у него… Как бы сказать… недолго… была на лечении.
Я молчал; она молчала. Мы оба молчали, а в окно били струи дождя.
Наконец Ксана:
— …Этот Вайсколь, или как его там, напал в «Ангрифе» на «Джаксу и Джаксу», номер-де «Полковод Полковин» в варьете «Скала» разлагает боевой дух нации или что-то в этом роде…
— Национально-боевой дух.
— Или препятствует укреплению национально-дурацкого духа, а может, еще что… «Джакса и Джакса» препятствуют укреплению национально-боевого духа, и преступному сему действу следует положить конец», да, что-то в таком роде написал Вайсколь. В ответ Гюль-Баба, как тебе известно, досрочно расторг договор с Дуисбергом и покинул Германию в товарном вагоне, приспособленном для перевозки лошадей… так сказать, демонстративно в одном купе с Джаксой Седьмым.
— Об этих подробностях мне не известно.
— У тебя тогда полно было хлопот с шуцбундом. Немецким таможенникам Джакса,
— Уму непостижимо. А я никогда не слышал об этой истории…
— Вот теперь услышал. Из Австрии, однако, он не уедет в товарном вагоне. Во-первых, насколько я его знаю, его едва ли можно в чем-то убедить или разубедить. Если он решил ехать на Хвар двадцать девятого, так шестнадцатого он ни за что не поедет… И во-вторых, его вера в табу.
— В табу?
— Да… его… его ощущение, что он персонифицирует некое табу.
— Хммммммм? — (Мой невнятный вопрос.)
— Его неколебимая уверенность, что он — одна из австрийских достопримечательностей. Почти… почти легенда. И кто бы ни правил Австрией, пусть даже заклятый враг Джаксы, и тот не осмелится пальцем его тронуть.
Я промолчал, прекрасно понимая: мерзко молчать с моей стороны.
Во вторник ливьмя лил холодный дождь, я сидел за своим старым «ремингтоном» и кончал серию статей, подписанных Ав-стрияком-Вабёфом, а Ксана, подобрав ноги, пристроилась на кровати в своей рясе и писала, подложив под лист бумаги иллюстрированный журнал; кроссворд, занимавший целую страницу этого журнала, она решила в два счета. По заказу амстердамского издательства «Аллер де Ланж» она работала над новым переводом романа «Золотой осел. Метаморфозы» Луция Апулея. Не отрываясь от машинки, я «послал» ей свое мнение:
— Не знаю, выдаст ли тебе РотмуНд, начальник полиции по делам иностранцев, разрешение на перевод хоть одной-единственной строчки этого очаровательного… ммм… и к тому же… ммм… способствующего разложению нравов произведения.
«Ответ» поступил только через пять минут:
— Ну его к чертям, этого Ротмуида. Как бы ты перевел phallos?
— Да просто — фаллос.
— Ну знаешь, это не слишком-то аллегорично.
— Тогда переведи: хвост.
— Но это, это может привести к недоразумениям, ведь речь идет об осле.
— Тогда переведи: колокольня.
— Как тебе эт-то пришло в голову?
— Я вспомнил Падающую башню в Пизе. И Падающую башню в Санкт-Морице.
— У негоколокольня? Считаешь, что во втором веке уже были колокольни?
— Позвони Йоопу, спроси его. Может, он даст тебе лучший совет.
Мой запас сигар истощился; я набросил дождевик, зашлепал по лужам к отелю «Мортерач», купил у слуги пачку сигар. Пина не появлялась, видимо, у нее был «час отдыха». Как раз когда я вышел на порог, мимо шагал отряд пулеметчиков пограничного 61-го полка, пожалуй, менее роты. Восемь мулов тащили повозку, на которой горбился оливково-зеленый брезент, им наверняка были укрыты пулеметы. За погонщиками мулов — группа примерно из сорока солдат, в куполообразных стальных касках и оливково-зеленых плащ-накидках. Один вышел из рядов. Плащ сидел на нем криво, каску он повесил на руку, как кошелку, а карабин болтался у него на груди точно игрушечный; пригнувшись, солдат встал под огромный зонт, который раскрыла пожилая крестьянка, видимо отправляясь в верхнюю часть городка. Он даже подхватил ее под руку, что она позволила с глуповато-самодовольной ухмылкой, и тут я узнал Солдата-Друга, Ленца Цбраджена. Он узнал меня тоже и доверительно кивнул, мокрое лицо юного Ахиллеса сияло от удовольствия.