Охота на сурков
Шрифт:
Я вылез из постели, сел на край, нащупал стакан холодной воды на ночном столике, выпил. Я бы охотно зажег лампу на ночном столике, но не стал этого делать. Босиком пробрался сквозь темень к двери, нащупал холодную ручку, легонько нажал ее, легонько нажал ее вниз. Дверь заперта; это хорошо. (Ксана никогда не запирает двери комнаты или дверцы шкафа, и чемоданы тоже не запирает, — а потому, значит, дверь запер я.) Я мерз в пижаме. Прокрался к вешалке, влез в опанки. Тронул мой старый, более двадцати лет служивший мне бурнус, надел его, на цыпочках пробрался в «кабинет», наткнулся на стул, который, падая, громыхнул, и ждал, что в следующую секунду Ксана меня окликнет, у
Дверь из кабинета в прихожую я запер тотчас но приезде, но вовсе не предосторожности ради, просто для кофра с рукописями не нашлось другого места, как проем этой дверн. Ощупывая стены, я убедился, что кофр на месте. Маленькими шажочками, стараясь не подымать больше шума, я продвигался к балконной двери. Ставни закрыты. Я тихонько отворил дверь, но, когда так же тихонько начал отодвигать ставшо, петли заскрипели. Теперь, теперь-то фрейлейн Чуткий Заяц подаст голос. Нет, фрейлейн Чуткий Заяц голос не подала.
Я выглянул в туманную темень. Разглядел за перилами балкона в долине два-три огонька, скорее, расплывчато-белесые пятна. А перед их смазанными контурами что-то мелькало. Клочья тумана? Но ледяные клубы этой ночи не шевельнул ни единый порыв ветра. Стоя в дверях на балкон, я обеими руками стягивал на груди старый бурнус и напряженно вглядывался в резкие световые пятна долины.
Ах вот оно что — пошел снег. Туманная темень сыпала снегом, снег поглощал все шумы и даже шепот фонтанчика.
Я вернулся и скользнул в постель, в бурнусе улегся под одеяло. Еще раз потянулся к соседней кровати, прислушался к тихому дыханию спящей. И сам лег, и лежал тихо-тихо, а во лбу снова в такт пульса застучала боль; противник снотворного, таблеток, снимающих терпимые боли, я, чтоб избавиться от страданий, попытался заснуть. Но это мне не удавалось.
Ободренный на удивление глубоким сном Ксаны, я стал ворочаться, корча в темноте страдальческие гримасы. А потом опять замирал и прислушивался, да, прислушивался, «как рысь». Что же это, дьявол его возьми, так внезапно вырвало меня из глубокого, после возлияний, сна? Шум? Но, право же, мне редко приходилось просыпаться в более бесшумную ночь.
Тихая ночь, Сон бежит прочь, —складывались у меня в голове глупейшие строчки.
Редкая это напасть, уши отмерзли в июне! Тихая святая ночь… Слишком тихая, грешная ночь…А тут еще по глупости я осмелился на вариацию гейневской темы:
И стоит об Австрии мне в ночи подумать, как сон исчезнет… И стоит о Джаксе мне в ночи…К черту, нет. Сжав зубы, стараясь не поддаваться колющей боли, я попытался принудить себя, восстановить в памяти свой сон. Я хотел вспомнить. И я вспомннл. Меня будил обычно один и тот же сон. И в ту же секунду, когда я это понял, воспоминание о сне, очень коротком, во всяком случае фрагментарном, отчетливо вспыхнуло в моем
Как рысь… Нет, рысью я не был, я не принадлежал пи к виду ночных хищников, ни к виду — человек. Я был маленький, пушисто-мягкий, меня легко было ранить, я обладал только одним преимуществом — быстротой.
Я был мелкой дичью; и одновременно Альбертом… Результатом скрещивания — суркочеловеком. За мной охотились. Не знаю, кто. Я не в силах был избавиться от охотников по примеру сурков — предостерегающим свистом. Кого было мне предостерегать? Я не мог никого предостеречь, и никто не мог меня предостеречь. Несчастный, одинокий, безоружный, загнанный суркочеловечек, я остался один-одинешеиек средь полей и лугов, глубоко несчастный, один на один с моим призрачным преследователем.
Мне было ясно: нужно срочно уйти в укрытие. Благодаря моему природному свойству — быстроте, мне удавалось не раз и не два ловко уходить в укрытие, но меня снова и снова вспугивали. Изнемогая от бега, тяжело дыша, помчался я к последнему убежищу, которое мне еще оставалось: к норе… да… к норе, перед которой стояла золоченая арфа.
Арфа стояла, точно ее приковали намертво. Весь сжавшись, я Проскользнул меж двумя эластичными струнами. Притаился — а сердце отчаянно колотилось — в неглубокой поре, у которой не было другого выхода, кроме прикрытого арфой. Притаился, тяжело дышал, вслушивался. И услышал музыку. Какое-то ускользающее треньканье, словно нестройное арпеджио.
И увидел.
Исполинская покрытая рыжеватым мехом хищная лапа, куда крупнее меня, протиснулась меж двумя струнами.
Рука Мена Клавадечера.
2
Муторный с похмелья воскресный день. Бонжур приехал за «крейслером». Снег.
В понедельник с утра лил холодный проливной дождь. Я слышал шум дождя, ощущал его холод, слышал, как Ксана включила электрическую печку, еще чуть-чуть вздремнул и, окончательно проснувшись, объявил о себе озорным повизгиваньем, сознавая не без удовольствия: тяжкое похмелье прошло. Ксана тем временем бесшумно прибралась, а теперь стояла у окна — она уже приоткрыла ставни — в своей мерзкой рясе, из-под которой выглядывала красивая ночная рубашка. Она машинально, нежно-ласкающими движениями щеткой расчесывала волосы. На подносе с завтраком лежало письмо. Посланное в отель «Задний Сокол», оно было там переадресовано. Отправитель: «ПОЛИЦИЯ ПО ДЕЛАМ ИНОСТРАНЦЕВ КАНТОНА ЦЮРИХ. СЛУЖЕБНОЕ!» Я решил, что прочту его позже. И это вся почта, необдуманно задал я вопрос. Да, вся; Ксана щеткой расчесывала волосы. Из Радкерсбурга писем не было. Из Радкерсбурга не подавали признаков жизни, да, жизни, хотя в «Сокол» в Цюрихе ежедневно приходило письмо или открытка, исписанные быстрым почерком Эльзабе Джаксы, осыпавшие Ксану страстно-тоскующими нежностями и ровным счетом ничего, из опасения цензуры, не говорящие по существу. В эту минуту я решил: еще сегодня написать Константину Джаксе, возможно назвавшись для маскировки доктором прав Гауденцем де Коланой.
— Приглядись к ней внимательнее, — сказала Ксана. — Мраморная белизна кожи. Римский нос. Стройные ноги. Так она же, собственно говоря… очень красива, эта Пина. И имя у нее тоже красивое. Типично римское. Кстати, в два я еду в Санкт-Мориц.
— Что-о? В такую погоду, когда хороший хозяин и собаку не выгонит? Этого я не допущу.
— Почтовая машина из Поскьяво останавливается у самой нашей двери. Около пяти я, пожалуй, вернусь.
— Чтобы второйраз схватить бронхит? Чтоб господин курортный врач Тардюзер опять пожаловал к нам?