Охота за ведьмами
Шрифт:
— Давно это случилось?
— Да я уж точно и не помню. Дней восемь — десять назад, я думаю. Оцарапался об оковку телеги.
— Идем!
Эсбен еще не слышал, чтобы голос Ханса звучал так строго. Ханс шел впереди крупным шагом, так что больному крестьянину и Эсбену приходилось чуть ли не бегом бежать, чтобы за ним поспеть.
Когда они пришли в хижину, Ханс придвинул стол и одну скамейку к самой двери, где было больше света.
— Сядь и положи руку на стол!
Из сундучка, стоявшего в заднем углу хижины, Ханс достал два рожка с мазью, несколько сушеных листьев и кусочек
— Палец придется вскрывать. Ты можешь вынести вид крови, мальчик?..
— Не знаю… но дома я ведь много раз ее видел.
— Хорошо. Может быть, тебе даже стоит поглядеть, поучиться. А может быть, и не стоит. Может, лучше держаться от этого подальше.
Он снова полез в сундучок и на этот раз достал железную миску, которую он протянул Эсбену:
— Подставишь ее снизу. Смотреть на это будет довольно страшно.
Повернувшись к столу, Ханс начал разматывать полотняную трубочку. Внутри оказался нож, небольшой и остро заточенный с обеих сторон. Ханс положил руку крестьянина ладонью вверх таким образом, чтобы пальцы и кисть выступали за край стола. Левой рукой он крепко прижал предплечье больного к крышке стола, а в правую взял нож.
— Смотри в другую сторону и сиди спокойно.
Он приставил нож к пальцу у самой ладони. Потом нажал и медленным скользящим движением рассек палец вдоль по всей длине до самой кости.
Кровь и гной хлынули в подставленную снизу миску. Ханс ухватил обеими руками локоть крестьянина и, осторожно надавливая, плавными, поглаживающими движениями по направлению к кисти стал сцеживать кровь из больной руки. Эсбен давно уже отвернулся и не смотрел.
— Ну все, хватит. Вынеси миску на двор!
Эсбен вздохнул с облегчением. Он, пошатываясь, выбрался из хижины и поставил миску в траву. Почувствовав тошноту, он отступил в сторону, и его вырвало.
Когда он вернулся в хижину, Ханс уже смазал рану мазями из двух рожков, вынутых из сундучка. Теперь он наложил на нее несколько сухих листьев, а затем несколько свежих, сорванных им с какого-то куста по дороге с берега. Разорвав на полоски тряпку, которой раньше была обмотана рука больного, он перевязал ими палец. Наконец, он распрямился и вытер рукой лицо.
— Больше я ничего сделать не могу, — сказал он. — Может, все обойдется, а может, и нет. Придешь ко мне, через четыре дня. У меня соль кончилась. Прихвати немножко с собой.
До этой минуты крестьянин ни слова не произнес с тех самых пор, как пришел в хижину, только стонал, когда боль была нестерпима. Теперь он повернулся к Хансу.
Лицо его, прежде пылавшее лихорадочным румянцем, было бледно, как у мертвеца, но по щекам стекали капельки пота.
— Я принес тебе сыру, я не знал…
Он сунул здоровую руку в карман и вытащил кусок жирного желтого сыра.
— Это хорошо. Посиди немного, приди в себя, а я пока приготовлю тебе подкрепляющее питье, чтоб хватило сил добраться до дому.
Ханс пошел к очагу и развел огонь. Потом вынул что-то из сундучка и надергал сушеных трав из висевших на стене пучков.
Эсбен вышел на воздух. В животе у него все еще бродило, а лицо горело, и очень хотелось подставить
Немного погодя Ханс и крестьянин вышли из хижины. Больной выглядел уже значительно лучше. На щеках появилась краска, и глаза смотрели спокойнее.
— Эсбен, разожги костер между камнями, пока меня не будет. Я пойду провожу немного гостя.
Голос Ханса опять уже звучал по-прежнему. Строгость и твердость, появившиеся в нем с приходом больного крестьянина, теперь исчезли.
У Эсбена стало легче на душе.
Когда Ханс вернулся, костер весело полыхал. Хотя до вечера было еще очень далеко, небо потемнело и воздух застыл в неподвижности. Гроза могла разразиться с минуты на минуту. Ханс взял миску с кровью и гноем и выплеснул содержимое в огонь. Костер затрещал и зашипел, пламя сникло, будто угасая, умирая. Но потом снова разгорелось, и Ханс положил перевернутую вверх дном миску в костер на камни. Он и нож принес и подержал его минуту в огне.
— Для чего ты это делаешь?
— Сам не знаю. Я всегда так делаю. Может, это просто желание сжечь то, что действительно таит в себе зло. Во всяком случае, повредить это не может. Коли пасторы верят, что огонь очищает души, так почему бы мне не верить, что он очищает ножи?
Как раз в это мгновение сверкнула первая молния, и удар грома тяжело и грозно обрушился на землю и раскатился по взгорьям вокруг фьорда.
Глава 8
Ханс с Эсбеном, сидя в хижине, смотрели в открытую дверь, как бушует гроза. Все вокруг преобразилось, стало необыкновенно суровым и мрачным. Дождь лил бурными потоками, и костер давно уже потух. Несколько раз молния ударяла во фьорд, гигантским фонтаном подбрасывая воду вверх. Гроза словно никак не могла вырваться из котла, образуемого холмами вокруг фьорда, и этот котел усиливал грохот, заставляя гром по многу раз перекатываться туда и обратно над водой.
В промежутках между вспышками молний в хижине было совсем темно, и никто из них долго не нарушал молчания. У Эсбена было почему-то такое чувство, что сейчас ему лучше ничего не говорить, и он только взглядывал на лицо Ханса, когда его освещала молния. Оно казалось спокойным, чуть ли не радостным. Самому же Эсбену было немножко страшно. В конце концов он не удержался и задал Хансу вопрос, вертевшийся у него на языке:
— Ханс, ты веришь в приметы?
— Ты о чем?
Мысли Ханса, должно быть, витали где-то далеко, и ему нужно было время, чтобы окончательно очнуться, прежде чем ответить на вопрос мальчика.
— Я вот думаю, может, эта гроза предвещает тебе недоброе? Я хочу сказать, разве не странно, что она разразилась как раз после того, как ты помог этому больному человеку?
— Если ты спрашиваешь, не кажется ли мне, что господь бог поднимает такой шум ради того, чтобы показать, как он мною недоволен, то я тебе отвечу, что нет, мне так не кажется. Гроза начинается тогда, когда ей положено начаться, независимо от того, разрезаю я кому-то палец или нет.
— А все-таки чудно, что одно с другим так совпало.