Охота

Труайя Анри

— Слишком громко сказано, — пробормотал я в ответ.

— Но на завтра есть хоть что-то многообещающее?

— Ничего.

— Как жаль!

Даниэль смотрел на меня, словно бы по-братски сочувствуя.

И я вдруг спросил — неожиданно для себя самого:

— Не знаете ли адрес Имперского Клуба?

— Как же не знать! Буасси-д’Англа… А зачем вам?

— Да так, я же путешественник, турист — вот и любопытствую… Наверное, ужасно изысканный клуб?

— О да! На мой взгляд, самый изысканный из всех!

— И попасть туда, конечно же, страшно трудно?

— Точно, черт побери! А вам бы хотелось попробовать?

— Да что вы! Разумеется, нет! — поторопился я с ответом и добавил: — Говорю же, любопытен без меры.

— Все члены этого клуба — люди архиизвестные с

архипрекрасными рекомендациями таких же архиизвестных лиц, — заметил он, окончательно меня разочаровывая. Сроду мне не попасть в такой клуб!

Но я на всякий случай уточнил:

— Говорят, барон Жорж де Геккерен д’Антес членствует в этом клубе?

— Меня бы это ничуть не удивило. Я много чего узнал о нем в редакции своей газеты. Но с какой стати он так вас интересует?

Я испугался, что выдал себя, что перегнул палку.

— Матушка с ним встречалась тут, в Париже, несколько месяцев назад, — сказал я тупо, но нельзя же было не объясниться. — И она рассказывала мне о нем как о человеке совершенно очаровательном.

— Ох, не то слово, не то слово! — воскликнул Даниэль. — Тут не просто в обаянии дело. У него громадный вес в политике, коммерции, промышленности. Он Генеральный советник департамента Верхний Рейн, сенатор с жалованьем тридцать тысяч франков в год, он приближен к императору, что, естественно, использует для продвижения своих дел. Это он настоял на необходимости строительства первых железнодорожных линий в Эльзасе — ну, разумеется, вместе с братьями Перейр [11] . Всех этих чертовых финансистов вы найдете в страховых компаниях, морских, в банках… И везде они только и делают, что набивают свои карманы. Ваш барон создал, кажется, даже Парижскую газовую компанию и стал сам ею руководить. Вот шельмец! Можно подумать, он в сорочке родился!

11

Перейр (Pereire), братья Эмиль (1800–1875) и Исаак (1806–1880) — французские банкиры. Основание их богатству положила железная дорога в Сен-Жермен, отданная им с публичного торга. В 1867 г. они основали общество Credit mobilier. И тот, и другой, как и сын Исаака, Эжен Перейр, были депутатами в законодательном корпусе. (Примеч. переводчика.)

Я слушал, как мой сосед перечисляет успехи Дантеса, и мозг мой постепенно закипал. И накатывал гнев. Чем больше я узнавал о фантастическом везении моего врага во всех областях жизни, просто во всем, тем сильнее его ненавидел. Если бы он влачил свои дни в скромности, в скудости, возможно, я не нашел бы в себе мужества его устранить? Однако мало-помалу персонаж этот вырисовывался в моем воображении все ярче, все убедительней — со всем своим могуществом и со всеми своими отталкивающими свойствами. Любопытству моему уже было не остановиться, и я перебил Даниэля:

— Но… но знаете ли вы хоть что-то о его личной жизни?

— Почти ничего, — отвечал Даниэль. — Тут он крайне сдержан. Мало появляется в свете. Слышал, будто он потерял свою супругу и, хотя мадам д’Антес скончалась уже более четверти века назад, больше не женился, а дети его и внуки вроде бы живут вместе с ним на авеню Монтеня. Вот и все, что мне известно, да и то, повторяю, по слухам. Да расскажите же лучше, что было в танцевальном зале! — без всякого перехода воскликнул сосед. — Вам понравилась непринужденность… хм… разнузданная атмосфера этого Богом проклятого места?

— Да как сказать… и да, и нет… я скоро ушел оттуда.

— Понимаю, понимаю… Нет ничего однообразнее разврата! Ладно, доброй вам ночи, друг мой! И не глядите во сне на одалисок, которых там встретили.

Я расхохотался и заверил его, что ни одна из этих дам не взволновала меня до такой степени, чтобы осаждать мои сновидения.

И тем не менее, стоило улечься в постель, воспоминание об Адели нахлынуло на меня, и видение было столь ясным, что немного бесило. Но, с другой стороны, какой двадцатилетний юноша не хранит хоть сколько-нибудь благодарности к той, кто его просветила? Все во мне говорило о том,

что это она, она превратила меня из мальчика в мужчину. Я опасался только, что знакомство с физической, телесной любовью отразится на моем поведении в качестве рыцаря правого дела. Смогу ли я оставаться столь же решительным теперь, когда узнал плотские радости? Устою ли против искушения предать Пушкина ради Адели? Я никак не мог отделаться от мысли о том, что женщина привязывает к себе мужчину лишь из тайного желания его обезоружить. И мне казалось, что женщина — истинный, природный враг величия души.

В комнате было холодно. Ледяной ветер задувал во все щели, во все зазоры. Я вертелся под одеялами, гордый своей доблестью в любви и пристыженный тем, что забыл о Пушкине, пока лежал в постели с Аделью. Ни заснуть, ни хотя бы успокоиться так и не смог, зажег лампу, стоявшую у изголовья, вытащил из дорожного несессера маленький, переплетенный в сафьян томик (избранные сочинения моего Поэта) и раскрыл его наугад. Грозные строки «Кинжала» так и бросились мне в глаза. Это лирическое обращение к оружию с поручением смыть все обиды, все оскорбления, все несправедливости показалось мне наделенным пророческим смыслом. Я вполголоса, самому себе, прочитал знаменитое посвящение автора убийственному клинку, светящемуся в тени того, кого он намеревается убить… кого ему хотелось бы уничтожить…

Лемносский бог тебя сковал Для рук бессмертной Немезиды, Свободы тайный страж, карающий кинжал, Последний судия позора и обиды! Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона, Свершитель ты проклятий и надежд; Таишься ты под сенью трона, Под блеском праздничных одежд. Как адский луч, как молния богов, Немое лезвие злодею в очи блещет, И, озираясь, он трепещет Среди своих пиров. Везде его найдет удар нежданный твой: На суше, на морях, во храме, под шатрами, За потаенными замками, На ложе сна, в семье родной… [12]

12

А. С. Пушкин «Кинжал» (1821).

Как обычно, Пушкин точно воспроизвел мои мысли в словах, осветил мне путь… Ведь подумать только: ни разу не было, чтобы в таких случаях не открылось его мистическое, сокровенное, его магическое влияние на меня! И что бы там ни было, я должен ему повиноваться. Беспрекословно. От этих рассуждений моя тревога улеглась, но глаз было все равно не сомкнуть. Я встал, надел сорочку и принялся писать матушке — о том, как мне нравится Париж, о том, что здоровье потихоньку улучшается, и о том… о том, что единственные сожаления вызывают у меня обстоятельства, которые до сих пор не позволили мне встретить никого из тех особ, коим матушка хотела меня представить, а напоследок — что не забыл о необходимости переезда в Ниццу. Уточнил: в один из ближайших дней.

На самом-то деле у меня не было ни малейшего намерения туда перебираться, но нельзя же было не успокоить оставленных мною в Санкт-Петербурге дорогих сердцу людей: им еще придется настрадаться, когда откроется истинная цель моего путешествия во Францию. Написал я и кое-кому из нашего царскосельского братства, но без единого намека на Жоржа Дантеса. Любое, даже самое мимолетное признание на подобную тему могло провалить все дело. Чем дольше я остаюсь один, тем сильнее становлюсь. Подписав и высушив чернила на последнем письме, я снова улегся в постель и теперь уже — когда с совестью все стало в порядке — мгновенно рухнул в сон и спокойно проспал до самого утра.