Охотник на звездном снегу
Шрифт:
Неожиданно он ощутил нечто, весьма похожее на укол ревности, и сам себе удивился.
Урс поднял голову и внимательно посмотрел на Лекса.
— Мой господин, — сказал он после паузы, во время которой Лекс чувствовал себя как-то странно: неловкость (подслушал мысли, что ли?), обида (понавыводила всяких зверей…), уязвленное самолюбие (а что, без них я вообще ничего не стою?) смешались в видимый внутренним зрением ядовито-зеленый клубок. — Мой господин, я установил связь с лапифами.
— И что? — туповато спросил Лекс.
— Четыре единицы полностью функциональны.
— Подключиться? — слабым эхом отозвался Лекс.
…транспонаторы, переносы, управление… лапифы.
Начинается…
— Да, мой господин, — сказал Урс, взвешивая на огромной ладони черную металлическую штуковину (Лекс содрогнулся). — Ментальный транспонатор. Попробуете?
— Попробую, — после паузы, но довольно решительно произнес Лекс.
Урс кивнул.
— Отлично. Два слова в качестве объяснения принципа работы прибора, мой господин. Транспонатор переносит часть вашего сознания — именно часть, поскольку ваша психоматрица не вмонтирована в процессор объекта, — в псевдосознание лапифа, обеспечивая ограниченное присутствие. Под определением «ограниченное» имеется в виду, что не произойдет полного слияния субъективного и объективного восприятия окружающего мира, то есть, грубо говоря, вы не сможете осознавать себя роботом, мыслить, как он, чувствовать запахи и так далее. Вы все время будете понимать, что ваше «я» находится здесь…
— А что, может быть иначе? — почти робко спросил Лекс.
— Конечно, — спокойно сказал Урс. — Для этого и были созданы эти машины. Кроме того, вы сможете использовать коллективную генетическую память Изначальных очень ограниченно, только в плане боевых функций лапифа.
Лекс почувствовал, как по коже побежали мурашки.
— А что там есть, в этой генетической памяти? — спросил он, невольно поежившись.
— Пока этого никто не смог осознать до степени вербальной конвертации, мой господин. Я думаю, что позже вы все увидите сами. Ведь вы — Наследник. Наследник Изначальных.
Урс на секунду умолк, а потом добавил, будто про себя:
— Но самих Изначальных уже нет. И об этом надо помнить.
Лекса опять передернуло.
Он внезапно почувствовал, как окружающее пространство съежилось — все: верх, низ, поменявшиеся местами, стороны света, перепутавшиеся и свернувшиеся в тонкий жгут разновременных и разноименных расстояний — одновременно расширившись внутри его собственного, неразрушимого и ненарушимого «я»… это было знакомое ощущение, оно не раз повторялось, и не только с ним, но раньше некогда было задумываться и сожалеть, а сейчас будто два слоя Вселенной (почему два? странно… но тоже известно) разошлись в противоположных направлениях, и между ними показался зазор, пустота, и в эту засасывающую пустоту рушились люди, люди, люди… а все другое оставалось на месте, и надо было охранять — но только непонятно кого.
Неужели себя? Но — от чего?
Лекс со спокойной тоской посмотрел вокруг, подивился настойчивости дождя, царапающегося в окна, втянул ноздрями горьковатый воздух далекого подземелья и сказал:
— Заводи машину.
— Какую машину? — слегка удивился Урс, но потом понял и сказал: —
Он коснулся указательного пальца левой руки Лекса какой-то железкой, потом что-то понажимал на транспонаторе и сказал:
— Подключаю вас, мой господин. Внимание…
…и немедленно выпил.
Именно эта фраза из знаменитой книжки треснула в мозгу у Лекса: будто жидкий огонь лавой протек в горло, обрушился в пищевод, загорелся в желудке, в легких, во всех печенках-селезенках, а потом проник в каждую клеточку — нет, не клеточку даже, а еще глубже, куда-то в прошлое, когда была только память и отзвуки слов, — грохочущей волной прошелся по жилам, наполняя их силой и упорядоченной свободой, и вернулся туда, где хранились мысли и образы — свои, чужие, придуманные, невысказанные…
Да, свобода — первое, что четко и ясно понял Лекс. Глоток свободы: настоящей, от всех и от всего.
Почти от всего — была вторая мысль, прогрохотавшая по позвоночнику и вернувшая его в реальный мир — из другого бытия, которое пока что не стало истинным.
Он не сразу понял, что его глаза открыты: столько оттенков цвета и света присутствовало в этом мире — повсюду, сверху и снизу, сзади и сбоку, близко — и совсем далеко. Звуков было столько, что приходилось их отфильтровывать, выбирая важные, но это оказалось не так сложно, и Лекс понял, что с этим он справится без труда. Но цвета… все это перенести на любую поверхность, и даже не на поверхность, а просто пропустить через себя, показать всем, что понимает, как мир выглядит на самом деле, как он великолепен и печален, но полон счастья, но пресыщен молодостью, но приветлив и хмур…
Однако совсем близко, в какой-то сотне метров над Лексом шевельнулся чужак, и рефлекс сработал моментально: из торса выдвинулась вторая левая рука, и плазменный заряд вошел в ствол огнемета. Осталось только выдать коррекцию на отсеивание вторичных импульсов при прохождении через слой бетона, и…
Вот тебе и «и», со стыдливым удивлением подумал Лекс, уловив взгляд Урса. Не обманул медведюга: частичка сознания осталась в стороне.
Он сделал успокаивающий жест правой — человеческой — рукой, одновременно обрадовавшись тому, что его рука в теле лапифа не пошевелилась: похоже, привыкаю, подумал Лекс смутно, но все-таки надо быть осторожнее…
Он опять посмотрел на окружающее глазами машины, оставив основное человеческое сознание глубоко и далеко в стороне. Это было трудно и необычно, но раздвоения личности не случилось, а к остальному наверняка можно было привыкнуть.
Лекс принялся шевелить конечностями. Впрочем, оба определения тут не годились: подвижных частей его металлопластового естества имелось слишком много; лапиф, существуя латентно в боевом смысле как монолит, мог «отрастить» массу рук, ног и функционирующих хвостов, да и «шевелил» он ими странно — будто увиденными во сне. В собственном, слава Девятнадцати, как подумал Лекс, сне.