Охотник
Шрифт:
Река, на берегу которой стоял пансион, была коварная: течения, водовороты, ледяные ключи. Ученикам разрешали освежиться в жару — но только в огороженной купальне. И когда Гуннар нарушил запрет, догонять его не решился никто. Он хорошо плавал — имение, где он рос, стояло на берегу моря — но когда течение ухватило и поволокло вниз, окунув с головой, успел проститься с жизнью. Гуннар уже ни на что не надеялся, когда река, наигравшись, все же выбросила его на берег, наглотавшегося воды до рвоты, почти задохнувшегося и вконец обессиленного, но живого.
Тот пацан, что сейчас ушел с Иде, похоже был его братом.
Но если пацан родился тем летом, значит…
Значит она не могла приехать. Женщине на сносях — а в ее возрасте едва ли она носила легко — было просто опасно трястись на перекладных три дня в один конец.
— Один мой друг, — медленно произнес Гуннар, — говорит, что большинство бед в этом мире происходят не по злонамеренности, а от глупости. А я бы добавил — по неведению.
Изменилось бы что-нибудь, если бы он знал? В свои пятнадцать, когда в мире существовало только черное и белое, а жалеть себя, никем не любимого и не понятого, было так упоительно? Вряд ли. И все же жаль, что от стыда нельзя провалиться на месте. Гуннар заставил себя не отводить взгляд.
— Я был жесток и думал лишь о себе. И ничего уже не исправить. Не в человеческих силах повернуть время вспять, избавив тебя от слез и сожалений, и потому извинения — лишь пустые слова, которые унесет ветер. Но все же…
Он глубоко вздохнул, собираясь с духом.
— Прости меня, если сможешь. И если захочешь. Но если решишь, что у тебя лишь один сын — так тому и быть.
Почему сейчас-то настолько не по себе? Уже ведь прожил столько лет в полной уверенности, что близких у него нет. Убедится в этом лишний раз, всего-то.
— Кажется, это решили за меня десять лет назад, — негромко проговорила она, не отводя взгляд. — Что-то изменилось с тех пор?
— Я вырос.
Но, наверное, не поумнел. Ему вдруг захотелось упасть на колени, уткнуться лицом в юбки, и как когда-то, захлебываясь, рассказывать. Обо всем, что случилось за эти годы. Повиниться во всем. От неудачной попытки стащить курицу в деревне — отделали так, что едва жив остался — до той контрабанды, которую они с Ингрид протащили через миры ради Вигдис. И про Вигдис надо непременно рассказать, и познакомить, и… Разве могут быть какие-то тайны от самого родного человека?
Он никогда бы не подумал так!
Кажется, он закричал, рванулся прочь. Опомнился, обнаружив себя стоящим спиной к углу, с клинком в руках, направленным в сторону матери.
— Вон из моей головы!
— Как ты почуял? — спросила мать. — Раньше…
Так вот как она всегда узнавала то, что Гуннар хотел утаить. А он-то думал, что просто не умеет как следует врать. Но лучше бы он и дальше так думал. Гуннар ощерился.
— А раньше не замечал? Вот так создают послушных сыновей, да? Заставить повиноваться, а потом заставить забыть о том, что заставила?
— Я только хотела знать, насколько ты искренен сейчас.
Он покачал головой, не отрывая взгляда от глаз матери.
— Неужели я недостоин даже того, чтобы просто поверить на слово?
— Что-то же заставило тебя десять лет притворяться
Гуннар расхохотался, сполз по стене, продолжая смеяться, меч едва не выпал из ослабевшей руки. И в самом деле, какие могут быть тайны… Он смеялся, не в силах остановиться. Изумление на лице матери сменилось тревогой. Гуннар резко оборвал смех, судорожно втянул воздух. Да что он сегодня точно барышня: то сомлеет, то смеется как дурачок, осталось только разрыдаться при всем честном народе… и до этого недалеко, кажется. Он убрал меч.
— Тогда я думал, что ты не будешь жалеть обо мне. Сейчас… Все-таки Творец знает, что делает, направляя наши жизни. Ты всегда останешься моей матерью, но теперь у тебя только один сын. Не хочу быть пророком, но если ты будешь обходиться так же с младшим, лишишься и его — и вовсе не потому, что и он оказался бездарным выродком.
— Значит, так? — спросила она. — Вот и вся цена твоему раскаянию?
— Думай, что хочешь, — устало сказал он.
— Тогда руби. Ты ведь этого хотел?
— Нет. Ты — моя мать, и другой у меня не будет. Но послушной куклой — ни твоей, ни чьей-то еще я не стану.
Она потянулась навстречу, раскрывая объятья.
— Ты всегда останешься моим сыном. И если… У тебя всегда есть дом, где тебя ждут.
Гуннар увернулся.
— Да я лучше сдохну под забором.
Оказавшись за дверью, он первым делом схватился за амулет. Пальцы по-прежнему не слушались, и пришлось накрутить цепочку на запястье. Ничего, пока сойдет и так, все лучше, чем ничего.
Как бы узнать, где остановилась мать? Сам Гуннар направлялся именно в «Аист и корону», но если родственники собираются задержаться здесь, придется подыскать что-то другое. Вспомнить бы приличный трактир, где его не слишком хорошо знают…
Он спустился по лестнице в общую залу и замер, не торопясь подходить. За столом у окна Иде играла с мальчишкой. Подкидывала в воздух монетку, а тот пытался перехватить. Кажется, получалось.
— Поймал!
А ростом вроде не вышел для своих лет. Впрочем, Гуннар мало общался с детьми. Может и нормально.
— Молодец. — сказал Иде — А теперь попробуй поймать и перевернуть портретом короля кверху.
— Ага.
Монета упала, мальчишка хлопнул ладонью по столу, недовольно скривившись.
— Если устал, давай просто поболтаем.
— Нет… А где вы учились? В столице?
— Нет, в Солнечном.
— А где учат лучше? — Монета снова упала, мальчишка неловко ругнулся. — Ой! Я больше не…
Иде хихикнула
— Я не скажу твоей маме. Но…
— Нельзя, я знаю.
— Мой наставник говорит, что вопрос в уместности. Но читать лекцию о том, в какой компании какие выражения допустимы, не буду. В Солнечном наслушаешься столько нравоучений, что взвоешь.
Значит, он не ошибся, гадая, что их принесло в Белокамень. Ну да, как раз по дороге, если ехать на почтовых лошадях, а не на своих. На своих дешевле, но дольше. На почтовых быстрее, но дороже, намного дороже. Впрочем, и в тот пансион они ездили на почтовых. Не нужно заботиться о лошадях и думать, где заночевать: всегда есть комната на станции.