Охотники за каучуком
Шрифт:
В центре малока, на самом почетном месте, поставлены два огромных обрубка древесных стволов, вышиною в три метра, диаметром в полтора метра, снабженные внизу краном, из которого сочится капля за каплей жидкость, превратившая земляной пол малока в небольшую яму.
Оба эти громаднейших ствола внутри выдолблены и представляют собою котлы, в которых вырабатывается хмельной напиток, столь полюбившийся индейцам и получающийся от брожения сахарного тростника, бананов, ананасов, маниока и маиса.
Весьма разборчивые в спиртных напитках, индейцы разнообразят
Этот напиток, однако, — не праздничное угощение, как это можно было бы подумать, а повседневное питье, потребляемое во всякое время дня и даже ночи.
Индейцы, как мужчины, так и женщины, вечно пьяны, когда они дома. И не удивительно: им стоит только подойти к этим громадным чанам, отвернув кран, подставив под него сосуд и осушив его, повторять эту операцию до тех пор, пока они будут в состоянии также.
Чаны эти являются общей собственностью также как их содержимое, — нужно только наполнять их, чтобы они не опустели. Женщины сообща обрабатывают плантации, дающие в изобилии сырье для кашири.
Утолив жажду излюбленной хмельной влагой, туксау Лууди, все время не спускавший глаз со своих пленников, вздумал пригласить и их принять участие в пиршестве.
Но те дали понять туксау, через его переводчика, что они хотели бы скорее утолить голод, чем жажду.
На это туксау величественным жестом раздобрившегося пьяницы отдал женщинам приказание накормить этих людей, которые так глупо просят есть в то время, как им предлагают пить, сколько влезет.
Женщины исполнили распоряжение своего вождя с присущим им безразличием.
Гости с жадностью набросились на предложенную им пищу, как люди, давно уже не евшие и сильно мучимые голодом. Громадные куски копченой рыбы, всякого мяса и кассавы быстро исчезали в их желудках, после чего они отведали и кашири, которое хозяева весьма радушно предлагали им.
До сего времени все шло, как нельзя лучше. Но вскоре дало себя знать всеобщее опьянение. Малока, в которой до того царила сравнительная тишина и спокойствие, вдруг огласилась шумом, возраставшим с каждой минутой.
Среди этого шума послышалось несколько глухих трубных звуков, перемежавшихся с резким свистом свирелей. Затем медленным, ленивым темпом забил барабан из выдолбленного внутри древесного ствола, обтянутого кожей кариаку.
Самые молодые воины начинают танец с медленных движений. Мало-помалу темп этой варварской музыки учащается, пляска тоже становится оживленнее, разнообразнее, телодвижения быстрее, затем индейский танец, эти невероятные гимнастические упражнения, эта безумная, бешеная пляска, развертывается вовсю.
Каждый из танцоров исступленно выплясывает что-то свое. Им уже недостаточно глухих ударов своеобразного барабана, свиста и воя свирелей. Охмелевшие и точно обезумевшие исполнители этого чертова хоровода начинают сами выть и выкрикивать какие-то нечленораздельные звуки, издавать завывания, подражая звукам животных, — и все это сливается
Искатели хинных деревьев начинают серьезно беспокоиться при виде этого безумия и свирепых взглядов, которыми преследуют их осатанелые дикари.
Они плотнее сдвигаются друг с другом в самом дальнем конце малока и ищут глазами оружие, ожидая с минуты на минуту страшного, решающего момента. Но, по-видимому, все это еще только вступление.
Пажет, который пользуется среди этих людей властью, по меньшей мере равной, если не большей власти таксау, извлекает из своей костяной свирели столь резкие и пронзительные звуки, что они покрывают собою царящий кругом гвалт. При этом, словно по мановению волшебной палочки, внезапно прекращается и пляска, и шум.
Тогда старик, уже совершенно пьяный, запинаясь и икая, произносит немногословное обращение, которое остальные приветствуют громкими криками.
Обливающиеся потом, словно вышедшие из воды, воины жадно пьют круговую чашу и собираются вокруг путешественников, продолжающих сидеть неподвижно и безмолвно на одном и том же месте.
— Кой черт! Что они задумали сделать с нами? — пробормотал Маркиз.
— Мне кажется, что пришел час уложить кое-кого из них на месте! — отвечает Винкельман, незаметно придвигаясь к большому топору, воткнутому в одну из балок, поддерживающих кровлю.
— Повременим еще немного, — возражает Шарль, — возьмемся за оружие лишь в крайнем случае, но не раньше!
В этот момент к нему подходит пажет с небольшой миской, в которую налита какая-то тестообразная белая масса, и ставит миску подле Шарля на землю. Затем, не сказав ни слова, он присаживается на корточки перед ним, подымает одну за другой ноги молодого человека и заворачивает до коленей его холщовые панталоны.
При виде белого цвета кожи этих ног индейцы невольно вскрикивают от восхищения и удивления. Старик, все также неподражаемо спокойный, обмакивает палец в белую массу и рисует ею, довольно правильно и равномерно, с быстротой, поразительной для его лет и опьяненного состояния, на обоих голенях Шарля какие-то значки. Затем его ученик, неотступно следующий за ним, подобно тени, и жадно ловящий каждое его слово и движение, почтительно подает ему другую миску с красной краской руку.
Пажет обтирает свой палец, испачканный белой краской, об одну из шкурок пальмовых белок, висящих у него на поясе, погружает этот палец в красную краску и разукрашивает шестью красными точками анатомический рисунок, изображенный им на коже белого человека.
— Что ты делаешь, старик? — спросил его Шарль, удивленный этой процедурой, которой он, однако, считал за лучшее беспрекословно подчиниться.
— Ты это и сам видишь, вождь, — отвечает, икая и отрыгивая, старый пьяница, — я изображаю на твоих голенях кость, из которой изготовляется священная свирель канаемэ, как ты, вероятно, знаешь!