Охотники за сказками
Шрифт:
— Кто это новые срубы заводит? — отстраняясь от обнимки, спрашивает дед, указывая в дальний угол двора.
— Не наше дело… Фома хозяйничает.
— Посмотреть надо. Пищулин заметно трезвеет:
— Сам каждое дерево видел — клейменые.
— А может, вместо клейма только обушком топора пристукнуты, угольком подмазаны? — выражает сомнение дедушка.
Начав серьезный разговор, дедушка от своего не отступает. Он во что бы то ни стало хочет посмотреть срубы и бревна, накатанные в дальнем углу
И хотя хозяин дома утверждает, что все это добро Фомы Онучина, и что выписка леса оформлена по всем правилам, все-таки заметно — что-то беспокоит пьяного объездчика. Чем дальше, тем больше он трезвеет.
— Старуха, — кричит он в дверь, — подай сапоги!.. Да тише там!..
При этом оклике в доме с петухами умолкает звон стаканов, перестает пилить гармошка, утихает песенный разгул.
Пищулин, опустившись на ступеньку, торопливо и неловко натягивает на босые ноги брошенные ему из-за двери сапоги.
— Все в чины лезут! Все в начальники хотят! — бормочет он.
Приминая задники, пристукивает каблуками сапог о землю и торопится впереди деда Савела в дальний угол усадьбы.
— Проверяй! Проверяй! — с угрозой повторяет он. Неожиданно повернувшись, шипит в лицо деду:
— Фигу с маслом ты выслужишь!
Две женщины, пробравшись мимо собаки, снова разъярившейся возле ворот, нагнали Пищулина.
— Касатик, когда же нам деревья заклеймишь? Третий день к тебе ходим.
— Всего-то на двух пятнадцать сосен надо. Крыши починить, — говорит худенькая старшая. — Вот записка от исполкома.
— Завтра, завтра придете, — отмахивается Пищулин. — Некогда мне с вами заниматься. Идите!
Дедушка кивает им головой. Не говорит, а без слов понятно: «Подождите немножко».
Пищулин стучит толстой палкой по бревну, показывает деду:
— Клеймо видишь?
— Вижу.
— Законное?
— Законное.
— И здесь… и здесь… Видишь? — тычет палкой объездчик.
Дед Савел утвердительно кивает головой и спрашивает:
— У Онучина сколько деревьев выписано? Пищулин настораживается.
— Каждого не упомнишь. Кому сколько выписано, столько и заклеймено, — говорит он.
— Двадцать у него выписано. Сосчитать бы, здесь сколько.
И дедушка, не ожидая согласия объездчика, обращается к женщинам, которые продолжают ждать Пищулина.
— Анна Павловна, Ольга Васильевна, будьте за свидетелей, чтобы ошибки не получилось.
Лесник считает каждое бревно и аккуратно записывает в форменный лист.
— Двенадцатиметровых кряжей — сорок восемь, девятиметровых — двадцать три. Срубы пятистенные, десять на восемь метров, шестнадцать венцов, — перечисляет он.
Пищулин беспокойно наблюдает записи деда.
— Брось ты эту затею, Григорьич, ни к чему, — увещевает он, и недавно уверенный голос объездчика заметно
Дедушка сдергивает с повозки рогожку. Теперь возьмем на поверку. Павел, Боря, снимайте верхний круг.
— Только этого недоставало, чтобы сторож объездчика контролировал!.. Хватит! — кричит Пищулин. — Хватит!
— Онучина проверяю, — говорит дедушка.
Вместе с Павкой и Борей он прикладывает круг к срезу одного, другого дерева. Возле третьего задерживается.
— Смотри, — обращается он к объездчику. — Может быть, скажешь, что случайно совпало, как приросло? Тогда давай по годам на кряже и на кругу дополнительно проверим.
И лесник, положив круг перед собой, начинает отсчитывать ногтем коричневатые по желтому срезу смоляные кольца-годовики.
— По семьдесят два на том и на другом, — подводит он итог. — Может быть, думаешь, что и это совпадение? — спрашивает дедушка.
— Клейменая! Клеймо смотри! Нечего свои премудрости показывать, я сам их знаю! — выкрикивает Пищулин, и обвислые, дряблые щеки беспрерывно подрагивают.
— Да это же семянка! Кто мог заклеймить ее на порубку, участок без осеменения оставить?! — не поддается дедушка.
— Звон! Пустой звон! Кто тебе поверит, что семянка? — шумит Пищулин.
— Живые свидетели есть. Сами видели, как ее рубили и увозили, — показывает дед Савел рукой в нашу сторону.
И Ленька Зинцов немедленно выступает:
— Сами видели. Онучин спилил.
— Легок на помине, — хмуро глядит дедушка на раскрывшиеся вновь тесовые ворота, через которые один следом за другим въезжают знакомые нам чалый и гнедой битюги. На длинных роспусках с железными осями они везут еще два бревна.
— Что за шум?! — бодро и громко спрашивает Фома Онучин, выравнивая передние колеса роспуска с комлями бревен.
На возу лежит только сейчас подваленное и затесанное — смола проступить не успела — ровноты корабельной мачты бревно. По свежему лычку такое же свежее — еще краска не подсохла — виднеется клеймо, на котором ниже герба с серпом и молотом четко значились буквы «ДО», означающие, как мы после узнали, «денежный отпуск».
И это свежее лычко и безукоризненной четкости знак, по выражению лица заметно, не обрадовали деда Савела.
— Когда клеймежка была? — продолжая сохранять спокойствие, спрашивает он Фому.
— Наше дело кучерское, — небрежно и нехотя отзывается Онучин. — Записей не ведем. Дадут лесу — возим, не дадут — просим.
— Санька, подай стяжок! — кричит он сыну.
— За своими сорванцами побольше бы приглядывал, — ободренный появлением Онучина, начальнически замечает деду объездчик. — А то день и ночь костры в лесу палят. Того и гляди пожара наделают. Тебе быть в ответе… Запомни, при свидетелях предупреждаю!