Охотники за удачей

Леонтьев Дмитрий Борисович

Толстяк выбежал, а Профессор сел рядом с девочкой и заботливо укутал ее старым свитером. Зачем-то оглянулся, словно стесняясь самого себя, и тихо запел колыбельную.

Прошел час. За ним медленно прополз второй. Профессор знал, что дядя Леша жил на другом конце города, в комнатах полуразрушенного дома, снести который у властей не было ни денег, ни желания. В этом полуразрушенном здании дядя Леша и устроил себе настоящие апартаменты, собрав в две комнаты остатки мебели со всего дома и натащив туда всевозможных скатерок, коробочек, горшочков и плакатов, собранных на городских свалках. В одной из «жилых» комнат даже был действующий камин, возле которого и любил греться долгими зимними вечерами «король нищих и бомжей». В том же доме жил

и наводящий на всех бродяг ужас «адъютант» дяди Леши — Черепок. Бывший зек, «опущенный» в первую же ходку за какую-то провинность перед ворами (кто-то утверждал, что это было наказание за то, что он допустил оплошность, накалывая татуировку кому-то из «законников», кто-то утверждал, что это было наказание за «крысятничество»), потерявший квартиру и давно уже обосновавшийся в трущобах города. Он был прост и понятен в своей трусливой озлобленности — привыкший подчиняться более сильным и получавший наслаждение от мучений слабых.

А вот личность дяди Леши оставалась для всех загадкой. Никто не знал, откуда взялся этот неприметный, какой-то серенький человечек лет семидесяти с большой, лобастой головой на хилом, тщедушном теле. Никто не мог понять и то, как в короткие сроки дядя Леша смог скрутить разномастный мирок бродяг и бомжей и перекроить его по своему желанию и на свою пользу. Казалось, вроде, и нет в этом невзрачном человеке ничего особенного — ни силы, ни нагловатости, ни влиятельных покровителей, но почему-то все сразу признали его право на лидерство и безропотно подчинялись самым тиранским распоряжениям. Были в нем какая-то почти мистическая властность и воля, действующие на размякших под ударами судьбы бродяг как заклинание. Догадок по поводу его «прошлой жизни» ходило немало. Говорили, что он был офицером КГБ, навлекшим на себя немилость власть придержащих, шептались, что он «развенчанный вор в законе», трепались, что он бывший «положенец», и даже судачили, что он является членом влиятельной секты масонов. Но сказать наверняка кто он такой, не мог никто. У него не было ни отчества, ни фамилии, ни прошлого. Профессор не верил даже в то, что у дяди Леши была душа, а уж говорить о жалости и сострадании… На сей раз в своей наивности Толстяк превзошел самого себя.

Время шло, и Профессор уже начал было беспокоиться, когда скрипнула чердачная дверца, пропуская Толстяка и… дядю Лешу в сопровождении угрюмого Черепка.

— Вот она, — сказал Толстяк, указывая на девочку. — Все еще без сознания? — спросил он Профессора.

Растерявшийся Профессор лишь кивнул, не сводя глаз с тщедушной фигуры «короля нищих». За последние дни дядя Леша сильно сдал. Редкие волосы беспорядочно торчали во все стороны неопрятными сальными клочьями, глаза запали и казались еще более устрашающими — словно догорающие угольки тлели в глубине печи. Черты лица заострились, кожа напоминала желтоватый пергамент, и даже уши словно засохли, оттопыриваясь и костенея. Профессор невольно поежился — ему показалось, что перед ним стоит живая мумия. К его ужасу, дядя Леша заметил это. Глазки- угольки впились в его лицо, словно прожигая насквозь.

— Что с ней? — каркающе спросил дядя Леша.

— Точно сказать не берусь, но, кажется, воспаление легких, — ответил Профессор. — Она провела сутки на улице, в легкой одежде, с мокрыми ногами… К тому же стресс… И — вот…

— Дядя Леша, пожалуйста, — сказал Толстяк. — Я сделаю все… Только спасите ее. Нельзя ей в больницу. Убьют ее. А если ей не помочь, то здесь умрет. Она же такая маленькая, беззащитная… Нельзя ей умирать…

— Нельзя, — прокаркал дядя Леша. — А кому можно? Тысячи умирают каждый день… Что она забыла в этом дерьмовом мире? Что ждет ее? И зачем вообще тянуть? У нее нет будущего… Нельзя… Надо же, как сказал.

— Правильно, — услужливо поддакнул Черепок. — Зачем нам проблемы с бандитами? Ее «шерстневцы» ищут, весь город на уши поставили, а они шутить не любят. Кто мы для них?.. Как насчет «ножичком

по сахарному кадычку» заработать, а, Толстяк? Сдать ее «шерстневцам» надо, как пить дать, надо. И услугу окажем, и весьма вероятно, что деньжат на этом срубим… Да, дядя Леша?

Дядя Леша молчал, пристально глядя на ребенка. На его бесстрастном лице не было ни одной эмоции.

— Ясно, для чего он ее к себе притащил, — продолжал разглагольствовать Черепок. — С девчонкой-то милостыню куда легче собирать. Вот он и хочет, чтобы мы за ее лечение заплатили, а он барыши себе в карман положит. Сдать ее нужно… за вознаграждение…

— Заткнись! — сказал дядя Леша. — Я думаю… А ты, Толстяк, подойди ближе ко мне… Я плохо вижу твое лицо… Здесь темно… Скажи мне, Толстяк, что ты будешь делать, если мы эту девчонку «шерстневцам» сдадим? Ты ведь не думал о такой возможности, когда бежал ко мне? Так что ты будешь делать?

— Не… не знаю, — пролепетал Толстяк, глядя на старика широко распахнутыми глазами. — Я не знаю…

— Вот то-то и оно, — неизвестно к чему сказал дядя Леша. — Не знаешь… Профессор, сколько денег потребуется на лечение?

Услышав это, Черепок подпрыгнул на месте от возмущения и открыл было рот, собираясь что-то сказать, но угольки в глубине глаз дяди Леши вспыхнули, словно раздуваемые ветром, и его «адъютант» моментально захлопнул рот, даже зубами клацнул от старательности.

— Точно сказать не могу, — ответил Профессор, — я не врач… Я был инженером… Но много. Очень много.

— Сможешь устроить здесь «полевой госпиталь»? — спросил дядя Леша. — Я дам тебе простыни, отгородишь угол, соорудишь из ящиков кровать… Буржуйку дам. Она маленькая, удобная… В больницу ей действительно нельзя. Ты, Профессор, постарайся выходить ее… Знаю, знаю, что ты не врач, но ты постарайся. Постарайся, милый… Я не хочу, чтобы мои деньги зазря пропали… Договорились? Вот и ладно… А если кто-нибудь решит «случайно проболтаться», — он выразительно посмотрел на Черепка, — то больше он уже никогда не сможет говорить. Лично я ни разу не слышал, чтобы покойники разговаривали… Держи, Толстяк, — он сунул в руки обомлевшего от радости бродяги полиэтиленовый пакет, сквозь который просвечивали купюры. — Если этого окажется мало, придешь ко мне — дам еще… Но через три дня я жду тебя у себя в любом случае. Надо будет поговорить. Все понял?

— Да, — сказал Толстяк. — Через три дня.

Не прощаясь, дядя Леша вышел. Вслед за ним последовал не скрывающий досаду и разочарование Черепок.

— Я же забыл его поблагодарить, — спохватился Толстяк. — Догнать?

— Не стоит… А то еще передумает, — сказал Профессор, — Мистика какая-то… Ни за что бы не поверил, если бы воочию не убедился… Как ты сумел его уговорить?

— Не знаю, — пожал плечами Толстяк. — Я прибежал, рассказал… просил… Точно не помню… Долго просил. Он слушал и ничего не говорил. А потом дядя Леша встал с постели — он опять болеет — и сказал, что хочет посмотреть на нее сам. Вот мы и пришли…

— Болеет, значит, — хмыкнул Профессор. — Да, на такое он только во время приступа и способен… Даже не верится… Но не будем терять времени. Беги в аптеку и купи следующие лекарства… — он перечислил названия. — Купи ей одежду, теплую, но подешевле… Шерстяные носки, продукты… фрукты возьми… Надо же, как все обернулось! — в который раз изумился он. — Мистика какая-то… Теперь у тебя появился шанс, малышка. Только ты уж помоги нам, борись вместе с нами, и мы победим… Теперь мы обязательно победим…

Она открыла глаза к вечеру второго дня.

— Толстяк, — тихо сказала она, увидев склонившегося над ней бродягу.

— Да, — радостно подтвердил он. — Это я, Толстяк. А это — мой друг Профессор. Он очень умный. Он обязательно вылечит тебя.

— Мне плохо, Толстяк… Я вся такая… липкая, и у меня чешется в груди… Хрипит и чешется…

— Сейчас мы напоим тебя чаем с медом, — сказал Толстяк. — У нас теперь есть самый настоящий чай! И печка у нас теперь есть. Ты чувствуешь, как тепло?