охранники и авантюристы
Шрифт:
Статьи писаны в разное время и основаны преимущественно на архивных материалах, доступ к которым открыла революция.
П. Щеголев
13 мая 1929 года
Ленинград {7}
СТРАХ СМЕРТИ
(Последнее признание Рысакова)
Рысаков, бросивший (неудачно) бомбу в Александра II на Екатерининском канале, стал предателем через сутки после ареста.
Из докладов о ходе следствия по делу 1 марта 1881 г.
– об убийстве Александра II, представлявшихся прокурором палаты и начальником жандармского управления [1] , видно,
[1] Напечатаны в моей статье «К делу 1 марта 1881 года» в журнале «Былое», 1917, № 4-5, и в моей книге «Вокруг 1 марта 1881 года».
«Ваше императорское величество, всемилостивейший государь!
Вполне сознавая весь ужас злодеяния, совершенного мною под давлением чужой злой воли, я решаюсь всеподданнейше просить ваше величество даровать мне жизнь единственно для того, чтобы я имел возможность тягчайшими муками хотя в некоторой степени искупить великий грех мой. Высшее судилище, на приговор которого я не дерзаю {8} подать кассационную жалобу, может удостоверить, что, по убеждению самой обвинительной власти, я не был закоренелым извергом, но случайно вовлечен в преступление, находясь под влиянием других лиц, исключавших всякую возможность сопротивления с моей стороны, как несовершеннолетнего юноши, не знавшего ни людей, ни жизни.
Умоляя о пощаде, ссылаясь на Бога, в которого я всегда веровал и ныне верую, что я вовсе не помышляю о мимолетном страдании, сопряженном с смертной казнью, с мыслью о котором я свыкся почти в течение месяца моего заключения, но боюсь лишь немедленно предстать на страшный суд Божий, не очистив моей души долгим покаянием. Поэтому и прошу не о даровании мне жизни, но об отсрочке моей смерти.
С чувством глубочайшего благоговения имею счастие именоваться до последних минут моей жизни вашего императорского величества верноподданным. Николай Рысаков».
Но прошение о помиловании оставлено без последствий. Мысль бьется над вопросом, как купить жизнь. Путь, известно, один: выдать, оговорить. Но ведь все уже сказано, все оговорены. Вспомнить еще что-нибудь, кого-нибудь или очутиться на воле, изменить наружность, ходить по Невскому, в места сборищ, выслеживать тех, кого видел, но чьего имени не знаешь, и выдавать, предавать. Быть на воле и стать шпионом, - но только бы не эшафот, не палач, не петля, не этот террор, обращенный на террористов.
«Еще слава ли Богу?» - жесткая и самоуверенная реплика, которую Рысаков подал на слова подошедшего Александра II: «Слава Богу, я уцелел, но вот…»
– …Отдаюсь вам, возьмите меня; я товар, вы купцы; товар, который стоит покупки. Я еще вспомню, укажу - только выпустите на время. Слава Богу, вот и еще вспомнил про Исаева, и еще вспомню. Вот, слава Богу, вы и купите меня.
– Может быть, и помилуем, но только выдай побольше, покрепче, вспомни все дотла, может быть, и помилуем, память выверни наизнанку, скорее, скорее. {9}
– Сейчас, сейчас все припомню!
– И перо бежит по бумаге, и бисерным круглым почерком девятнадцатилетний юноша исписывает страницу за страницей: ведь этим признанием будет куплена жизнь, слава Богу, жизнь бросят, в уплату за признание. Еще слава ли Богу?
«Но клянусь вам Богом, что и сегодня мне
Процесс распыления духовной личности человека еще не закончился. «Видит Бог, не смотрю я на агентство цинично», - говорит Рысаков и стремится подвести под свои оговоры и признания идеологическое основание. Пронизанный, как острием меча, мыслью о смерти, он незаметно сливает в одно понятие тезу и антитезу: террор оказывается у него методом борьбы с… террором. Бросая бомбу, он именно и не хотел быть террористом, - так он уверяет себя и своих следователей и на суде отрицает свою принадлежность к террористической фракции.
Все эти мысли о Рысакове пришли мне в голову, когда я в марте 1917 г. прочел схороненное в деле Департамента полиции признание, очевидно, последнее, написанное Рысаковым накануне смерти, 2 апреля. Это - лист писчей бумаги, сплошь исписанный. На нем надпись, сделанная графом Лорис-Меликовым: «Показание, данное генералу Баранову». Генерал Баранов, конечно, известный «герой Весты», Н. М. Баранов, который 9 марта был назначен с.-петербургским градоначальником. Надо представить себе дело так: после того как в течение месяца Рысакова обрабатывали жандармский офицер и чины прокурорского надзора, поле деятельности было открыто и для Баранова. Не повезет ли ему, не посчастливится ли ему добыть еще материалов от Рысакова? И, конечно, метод Баранова был тот же: обещать помилование; так можно заключить по содержанию последнего заявления Рысакова.
Заявление это - документ единственный в своем роде в ряду человеческих документов, документ, ценный скорее для психолога, чем для историка.
Еще слава ли Богу?
– сказали власти, получив это признание Рысакова. {10}
В то время как Рысаков предлагал выпустить его и разыскать Исаева, Исаев уже был арестован. Надо было запротоколить все, что говорил о нем Рысаков Добржинскому и Баранову. И вот 2 апреля подполковник Никольский с неутомимым Добржинским накануне смертной казни успели снять еще один допрос, в котором Рысаков доложил все свои сведения об Исаеве, удостоверил личность предъявленного ему Исаева и попутно открыл еще одну квартиру, в которой Перовской отдавали отчет следившие за Александром II, и еще одного следившего - Тычинина.
Показание, данное генералу Баранову:
«Террор должен кончиться во что бы то ни стало.
Общество и народ должны отдохнуть, осмотреться и вступить на мирный путь широкого развития гражданской жизни.
К этим мыслям меня привела тюрьма и агитационная практика.
Из нас, шести преступников, только я согласен словом и делом бороться против террора. Начало я уже положил, нужно продолжить и довести до конца, что я также отчасти, а пожалуй и всецело, могу сделать.
Тюрьма сильно отучает от наивности и неопределенного стремления к добру. Она помогает ясно и точно поставить вопрос и определить способ к его разрешению. До сегодняшнего дня я выдавал товарищей, имея в виду истинное благо родины, а сегодня я товар, а вы купцы. Но клянусь вам Богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, но клянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу, против террора.
В С.-Петербурге, в числе нелегальных лиц, живет некто Григорий Исаев (карточка его известна, но он изменился), адреса его не знаю. Этот человек познакомил меня с Желябовым, раскрывшим предо мной широко дверь к преступлению. Он - или наборщик в типографии «Народной воли», или динамитных дел мастер, потому что в декабре 1880 г. руки его так же были запачканы в чем-то черном, как и Желябова, а это период усиленного приготовления динамита {11} (прошу сообразоваться с последним показанием, где Желябов мне говорил, что все позиции заняты, а в январе, что предприятие, стоящее тысяч, лопнуло). По предложению Григория в субботу, в день бала у медиков-студентов, я вывез с вокзала Николаевской железной дороги два ящика с зеркалами, каждый по 4 пуда, в которых находился, как мне он объяснил, типографский станок.