Окаянная Русь
Шрифт:
— Слышал ли ты, Константин Дмитриевич, про обиду, что князь мне учинил? — жаловался Иван Всеволожский прямо с порога.
— Как не слышал? Знаю! На одной земле живём.
Сложись всё иначе, был бы Иван Дмитриевич тестем великого князя московского, и в могуществе отпрыск смоленских князей мог бы потягаться с самим тверским князем. А сейчас Всеволожский что сорванный ветром лист летал над чистым полем. Видно, в боярине сидел бес, который гнал его из Москвы в Углич. Константин Дмитриевич догадывался, что искал боярин хозяина посильнее, такого, чтобы мог подняться супротив московского князя. Но не по мятежному хотению, а по старым грамотам,
Знал Константин Дмитриевич, что такое великокняжеская опала, потому и встретил боярина Всеволожского тепло. Когда-то брат Василий лишил его удела, и сейчас, получив из рук Василия Васильевича Углич, дорожил городом, как последней любовью.
Из собственных рук подал князь боярину братину с белым вином. Осушил Иван Дмитриевич её до дна, и, когда от хмельного малость закружилась голова, заговорил боярин о затаённом:
— Мне бы с братом твоим старшим встретиться, Константин Дмитриевич. Службы я у него просить хочу. — И, заглядывая в глаза Константину, пытаясь угадать ответ, спросил: — Возьмёт ли он меня к себе боярином? По старине хочу жить.
— Старину, стало быть, вспомнил. — Князь отпил вина, и оно закапало с рыжей бороды Константина Дмитриевича прямо в квашеную капусту. — Кажись, в Орде ты над ней потешался?
— Укорил, — обиделся боярин. — Я-то к тебе с добром пришёл.
— А ведь не любят тебя в Москве, Иван. Всю власть к себе хочешь забрать. Бояре говорят, что и на митрополита стал покрикивать, чуть ли не великим князем себя возомнил.
— Не дело ты говоришь, князь, если бы только меня обижали, а то ведь и племянника твоего на свадьбе обесчестили! И как это взбрело в голову великой княгине пояс у Васьки Косого отобрать!
Князь Константин только хмыкнул.
— И здесь не обошлось без тебя, боярин. Хитёр ты не в меру, вот твоя беда! Склоку из-за пояса ты сам и подстроил. Мне известно, что ты нашептал боярину Петру Константиновичу, будто бы пояс этот Дмитрия Донского. А ведь ты лучше всех знаешь, что это не так!
Иван Дмитриевич засопел:
— Наговариваешь, князь, обидеть меня хочешь.
— Ладно, не обижайся, Иван Дмитриевич, — улыбнулся Константин, — это я так. Против великого князя пойти я не смогу, а вот от тайной помощи не отказываюсь.
— Не пожалеешь об этом, князь. Честно я служить Юрию Дмитриевичу буду. Грамоту бы ты мне написал к нему, а уж я сумел бы растолковать, что и как.
Константин допил белое вино, потом протолкнул двумя пальцами в большой рот капусту и сказал:
— Не уговоришь ты Юрия без моей помощи, с тобой я в Галич поеду.
Быстро разошлась по городам весть о женитьбе Василия Васильевича. В церквах во здравие великого князя и княгини служили молебны, ставили свечи. Государыня разъезжала по святым местам и щедро одаривала братию милостыней. Убогие и нищие прибывали в стольный град в надежде отыскать тёплый кров и сытный обед. Узкие улочки
Дружина князя, вытесняя со двора юродивых, бранилась нещадно. Нет-нет, да и полоснёт плетью какого-нибудь надоедливого вдоль спины хмурый дружинник. Да так, что бродяга взовьётся от боли.
— Прочь с Красного крыльца! — орёт Прошка. — Сказано же, это государево место!
Нищие неохотно сползали вниз с лестницы, но только для того, чтобы подняться вновь поближе к светлице великого князя.
Василий Васильевич только однажды вышел к народу в сопровождении двух дюжих молодцев. Постоял на крыльце, созерцая плешивые головы стариков, а потом запустил руку в котомку, что висела у одного из молодцев на плече, и бросил горсть серебра на склонённые головы. Богомольцы расторопно похватали рассыпанные деньги и вновь с надеждой устремили взоры на государя. Задержалась у князя ладонь в котомке, зашуршало серебро, а потом вновь весёлым дождём полетело во двор.
— Да хватит, государь, монетами сорить! Нищие — что голуби, сколько ни давай, всё склюют, — советовал стоявший рядом Прошка Пришелец.
Василий Васильевич словно и не слышал его: он горсть за горстью бросал серебро, будто и вправду скармливал деньги прожорливым птицам. И когда в котомке не осталось ничего, Василий распорядился:
— Бросай и котомку!
Прошка далеко вниз швырнул сумку, и она подраненной птицей завертелась в воздухе и, едва коснувшись земли, тотчас была подхвачена каким-то расторопным нищим.
Кончилась великокняжеская милостыня, однако народу не убавлялось, наоборот, становилось всё больше. Они, тесня друг друга, пробивались к самому крыльцу. Так голуби отпихивают крыльями соперника, стремясь поближе протиснуться к кормушке.
Государь скрылся неожиданно, словно его и не было вовсе. Солнце тоже, бывает, выглянет из-за тучки, порадует слепящим лучом и вновь спешит укрыться.
Уже неделя прошла, как сыграли свадьбу Василия и Марии. Её ласки уже не трогали великого князя, был он сдержан. Тогда, в первую их ночь, оставшись наедине с Марией в комнате, он робко обнял её за плечи, и княгиня покорно приняла ласку мужа и долго не хотела выпускать из своей ладони руку Василия. А когда он грубо повалил её на кровать, Мария только невольно всхлипнула и затихла вновь. Так стала она бабой и великой княгиней.
Пировать бы государю свадебку да любиться с молодой женой, но думка о прошлой любви изъела ему душу поганым червём. К Марфе бы сейчас, в Китай-город. Вспоминалась государю шальная тёмная ночь, где боярыня была к нему ближе, чем рубаха на голом теле. Открыть бы кому свою тайну, да разве расскажешь? Бывает, и колодец говорит.
Великая княгиня Мария была в тереме, а Василий Васильевич уже битый час пялился на образа в Крестовой палате — молитвы не читались.
— Прошка! — наконец окликнул великий князь своего верного слугу.
Явился Прошка Пришелец, застыл у двери.
— Как там... Марфа Всеволожская?
О тайном недуге своего господина Прошка догадывался и раньше, блеснули хитрые глаза, и отвечал он, напустив грусть:
— Уехал боярин Всеволожский, а куда — неведомо. А после него уже жёнка с дочерью в повозках укатили. Только челядь в хороминах и осталась. Да никуда ему не деться, князь, здесь у него остались земли богатые.
— Зажги новые свечи перед образами и уходи, — наказал великий князь. — Мне помолиться надобно.