Окаянная Русь

Сухов Евгений Евгеньевич

Улу-Мухаммед вспомнил разговор с галицким князем Юрием Дмитриевичем, когда тот приехал в Золотую Орду оспаривать престол у племянника.

— А почему бы тебе не убить Василия да и не занять московский престол? — откровенно спросил хан.

К его большому удивлению, Юрий Дмитриевич обиделся. Седые брови гневно дрогнули, и он заговорил, хмурясь:

— Это что же?! Ты меня за христопродавца принимаешь? За Каина? Впрочем, видать, не поймёшь ты этого, — князь махнул рукой. — Поднять меч на брата на Руси считается самым тяжким грехом. Никакого оправдания и во веки веков не сыщешь и не отмолишь.

— Но ведь воюют же между собой ваши дружины? — возразил

хан, удивляясь.

— Дерутся, — не стал отрицать Юрий Дмитриевич. — Но ведь то холопы бьются, а не князья! А ежели пожелаешь смерти брата, так Окаянным прослывёшь. А церковь! А старцы святые! Разве они одобрят! Было на Руси однажды такое — Святополк братьев своих, Бориса и Глеба, порешил, а потом двадцать лет в Киеве правил. Народ же всё это время звал его не иначе как Святополк Окаянный. Не по мне это, хан. И Васька, думаю, моей смерти не пожелает.

Хан пожал плечами.

Возможно, эта мудрость и насторожила хана. Тогда он решил: «Лучше будет, если на великокняжеском столе сядет недозрелый отрок, чем многоопытный воин».

Эти русичи всегда непредсказуемы, даже их полонянки долго сопротивлялись ханским ласкам, не то что восточные горячие женщины.

Поэтому Улу-Мухаммед не любил свои северные границы, а всегда охотно посещал южные владения. Любил море и раскачивающиеся на волнах парусники, любил огромный базар в Кафе, который тянулся вдоль берега на многие вёрсты. Здесь же был и большой невольничий рынок, где можно выбрать сильного раба или пополнить гарем красивой рабыней. Молодые и красивые женщины стоят дорого — особенно белокурые и светловолосые.

Но сейчас хан повернул на север, и всё чаще на его пути встречались хутора. На дорогу выходили мужики, одетые в длинные рубахи и портки. Женщин хан видел реже, и, если свита Улу-Мухаммеда заставала их врасплох, они закрывали лица платками и торопились в дом. Чем дальше отходил он от Золотой Орды, тем чаще стали появляться на пути большие селения. Хан узнавал их издалека по церквушкам, которые обычно забирались на пригорки, и по колокольному звону, оповещающему народ о приближении татар.

День был тихий, стояла жара. Негромко жужжали осы и оводы. Арба и многочисленные повозки, груженные разным скарбом, неторопливо шли через пшеничное поле, оставляя после себя две узкие полоски смятой пшеницы.

Два мужика — пожилой и старый — застыли на краю поля и взглядами провожали Улу-Мухаммеда. Стояли, терпеливо дожидаясь, когда хан скроется из виду, а то, не приведи Господь, и осерчать может — возьмёт, басурман, да саблей по шее полоснёт!

И когда всадники отъехали подальше, мужик, тот, что был постарше, распрямил спину и сказал зло:

— Будто другой дорогой ехать не мог, смотри, как пшеницу помял! Подождите, басурманы, найдём на вас управу. — На самый лоб напялил шапку и добавил: — Зови баб наших, нечего им по кустам разлёживаться, уехали ордынцы. Пшеницу жать надо.

Уже год прошёл, как Улу-Мухаммед расправился с главным своим врагом князем Идиге — разбил его рать неподалёку от Сарайчика, а самого — бритого и раздетого — привязал на болоте к одинокому дереву, где его за ночь сожрали комары. Однако оставались ещё его сыновья, среди которых наиболее опасным был старший — Гыяз-Эддин.

Гыяз-Эддин сумел скрыться и, как поговаривали эмиры, ушёл с небольшим отрядом на север. Вот его-то и искал Улу-Мухаммед, понимая, пока существует Гыяз-Эддин, его положение на престоле Золотой Орды — шаткое. Улу-Мухаммед опасался, что Гыяз-Эддин может вернуться с Руси с большой ратью, поэтому важно убедить Василия, московского князя, отказать

претенденту на великий стол в помощи. Улу-Мухаммед дважды посылал к великому князю своих послов, и оба раза они возвращались с одним ответом — Гыяз не приходил. А может, сгинул где-нибудь этот Гыяз-Эддин, и могила его уже давно заросла сорной травой. Может, и могилы нет. Возможно, грифы исклевали его паршивое тело или разорвали шакалы. Исчез, как в своё время великий Мамай — ни могилы, ни следа не осталось. Но Улу-Мухаммед допускал и другое: Гыяз-Эддин мог затаиться в одном из пограничных городков с Русью. Здесь можно собрать силу и налететь беркутом на стан Улу-Мухаммеда. Если кто и мог помочь Гыяз-Эддину, так это Галицкий князь Юрий Дмитриевич. Но он никогда не сделает этого, потому что не сможет забыть обиды, которую нанёс ему хан, разрешив спор в пользу его братича. Наверное, и решение спора оказалось для него не неожиданным. Куда позорнее было другое — когда хан повелел князю Юрию вести под уздцы коня племянника.

Теперь Улу-Мухаммед отправил вместе с хитроумным Тегиней послов к Юрию Дмитриевичу в Галич и, заняв пограничный город, дожидался вестей. Не сиделось хану в Сарае. Тесен был город, и где, если не в дороге, осознаешь величие завоёванных территорий. В какую сторону ни поедешь, всюду твоя земля. В больших городах и совсем крошечных селениях тебя величают Великим Мухаммедом. Подданные в почтении падают ниц. Его владения огромны, так беспредельно может быть только небо.

Тегиня прибыл ночью.

Улу-Мухаммед услышал его громкий голос. Тегиня велел слугам напоить коня и поинтересовался, где хан. Улу-Мухаммед почувствовал, что мурза чем-то сильно встревожен: без причины накричал на стражу, пригрозил кому-то плетью, потом велел евнухам подготовить наложницу. С возвращением молочного брата лагерь проснулся: где бы ни появлялся Тегиня, сразу всё приходило в движение. Тегиня громко распоряжался, велел усилить заставы, а отряд всадников отправил в дозор. Улу-Мухаммед знал, что сейчас мурза войдёт к нему в шатёр. В Тегине не было рабской покорности, которой отличались все остальные. Как всегда, он уверенно откинет полог шатра и на правах молочного брата коснётся щекой его плеча. Мурзу не смущало даже присутствие наложниц: он мог присесть на край ложа и заговорить о строптивости эмиров и непочтительном поведении русских князей к послам великого хана. И Улу-Мухаммед с лёгкостью прощал вольности молочному брату, потому что ничто он не ценил так высоко, как преданность.

Улу-Мухаммед провёл эту ночь с Гульшат. Сейчас она отдыхала от жарких ласк своего повелителя — спала, подложив под голову маленькую ладошку. Ему сегодня было хорошо с маленькой наложницей, и будить её не хотелось. Не часто и ей выпадала ханская милость. Некоторое время он любовался правильными чертами лица, а потом ладонью притронулся к розовым соскам. Девушка мгновенно проснулась и поняла это нежное прикосновение как продолжение любовной игры. Видно, повелитель пожелал её снова, и наложница прильнула лицом к его плечу.

— Гульшат, иди к себе.

— Ты не желаешь меня, повелитель?

— Это другое, сейчас ко мне явится мурза Тегиня.

Гульшат поднялась с мягкого ложа и, едва прикрыв наготу покрывалом, ушла на женскую половину.

Улу-Мухаммед услышал быстрые шаги молочного брата, полог распахнулся, и перед ханом предстал взволнованный Тегиня.

— Да продлит Аллах твою жизнь до тысячи лет, чтобы ты никогда не знал ни горя, ни печали, — приветствовал хана Тегиня.

— Что случилось, брат? — Мухаммед приподнялся с мягких подушек.