Окаянная Русь
Шрифт:
Рано в этот год наступила осень. Не пришла, а нагрянула! Была она столь же быстротечна, как и скороспелая весна. Не успел ветер ободрать с деревьев омертвелые листья, а уж и снег повалил хлопьями, и к Покрову Богородицы земля стала белой, что простыня под брачной ночью. Провожать великого князя вышел сам Улу-Мухаммед, его фигура возвышалась среди приближённых мурз. Он подошёл к Василию, обнял его за плечи. Хан прощался искренне и провожал не пленника, а дорогого гостя.
— Привык я к тебе, Василий, так и держал бы тебя здесь подле себя. Однако не могу, великое княжение тебя ждёт. Да и
— Да, хан, ждут меня в Москве.
— И ещё я тебе хочу сказать, Василий: от своих мурз я узнал, что великого княжения Шемяка будет добиваться. И на грамоты мои смотреть не станет. Многие князья и бояре его сторону примут.
Князь открыл рот, чтобы произнести слова благодарности, но застряли они в горле комом. Едва смог выдавить из себя:
— Прощай, хан... Дай Бог, не свидеться... — И поднёс беспалую ладонь ко лбу, трижды перекрестился.
Второй раз возвращался Василий Васильевич от Улу-Мухаммеда великим князем.
Лошади запряжены, возницы в который уже раз осматривали подпруги, заглядывали под телеги, проверяя оси перед дальней дорогой. А князь всё не возвращался, словно не хотел расставаться с землёй, на которой он стал пленником. Наконец Василий повернулся к Михаилу Андреевичу и сказал:
— Едем, князь... домой.
Кто уезжал не без грусти, так это князь Михаил Андреевич. Зацепила его за сердце юная татарка, с которой он проводил время в полоне. И сейчас, наблюдая в стороне за отъездом князя, она спрятала лицо, опасаясь показать слёзы, жгучие, горькие, подступившие к глазам.
Великий князь был отпущен с боярами, воинами и челядью. В знак особого расположения к своему гостю Улу-Мухаммед велел сопровождать князя доверенным мурзам. Татары ехали молча и держались по обе стороны от Василия. И эта ненавязчивость казанских уланов только напоминала ему, что он по-прежнему пленник.
— Эй, мурза, как там тебя? — окликнул Василий Васильевич улана. — Шёл бы ты со своими людьми обратно. Здесь меня никто не тронет, через день пути — Московия!
Улан Галям посмотрел на князя. Он не любил Василия, и куда радостнее для него было бы повстречать князя где-нибудь на поле брани, чем сопровождать его до самой Москвы. Но улан исполнял волю хана, которая для него священна, и потому неотступно ехал рядом, готовый ценой собственной жизни уберечь от беды великого князя. И в то же время Улу-Мухаммед велел исполнять волю Василия, как если бы это было сказано самим ханом. Ещё некоторое время он колебался, а потом, повернувшись к всадникам, прокричал:
— Едем обратно... в Казань! Князь Василий просит не тревожить его, до Москвы он доедет сам.
Улан даже не попрощался с князем — ударил стременами в бока жеребцу и, обдав Василия липкой грязью, поскакал в обратную дорогу.
— Тьфу ты, нечисть! — Василий Васильевич смахнул с лица комья грязи.
И долго ещё потом князь не мог отделаться от ощущения налипшей на лицо грязи — она, как смердящий плевок, который не вытравить и благовонным ладаном.
Михаил Андреевич, подгоняя коня, ехал впереди великого князя, повсюду сообщал благую весть об освобождении Василия Васильевича. Колокола радостно бились, встречая московского хозяина. Михаил спешил в Москву к великим княгиням,
С утра было морозно, замёрзли лужицы, тонкий ледок хрустел под ногами. Однако днём солнышко припекло, растопило лёд, и его капли крупными бриллиантами поблескивали на солнце. Шатёр у Михаила просторный.
крепкие обручи стягивали сукно, и порывы ветра разбивались о плотную ткань. Шатёр поставили на самом берегу, и он напоминал величавый струг, который резал серую, потемневшую по осени воду, а на высоком стержне трепетало знамя.
Внутри уже было прибрано: в углу иконка, под ней сундук, на который небрежно брошен великокняжеский дар — шуба бобровая. Князь Михаил подозвал боярского сына и, плюхнувшись на сундук, сунул под нос кожаный сапог, повелел строго:
— Снимай! Отоспаться хочу!
— Князь! — переступил порог шатра дьяк Иннокентий, вертлявый, словно маленькая собачонка, мужичок. — У монастыря дьяк Дубенский с Ачисаном!
Михаил Андреевич встрепенулся и, отстранившись от боярского сына, привстал:
— Чего они хотят? Спросил, что им надобно?
— Да по всему видать, от Дмитрия Шемяки к Улу-Мухаммеду торопятся.
— Татар-то много с ними?
— Малость! Может, всех и положим? А ежели что, монахи нам помогут.
— Ачисана не трогать, пускай едет в свою басурманову Орду. Покажи ему печать Улу-Мухаммеда, что Василий, как и прежде, великий князь московский. А дьяка Дубенского вязать и в шатёр ко мне! Да чтоб ни один татарин или наш обратно не повернул! Будут дерзить... мечом рубите!
Михаил Андреевич едва успел ополоснуть с дороги лицо, поменять рубаху, как рынды втолкнули в шатёр дьяка Дубенского. Он не желал идти, упирался, матерился нещадно, проклиная насильников, а стражи, взяв его за шиворот, лихо впихивали в шатёр. Губы дьяка были разбиты, из носа сочилась кровь.
— Кланяйся князю, негодник! Кланяйся! — как маленькая собачонка, гавкал рядом Иннокентий.
Дьяк рукавом размазал по лицу липкую кровь, и оттого лицо его показалось ещё более дерзким.
— Не холоп я твоему князю! У меня свой господин имеется, великий князь Дмитрий Юрьевич!
Рынды налегли на плечи непокорному дьяку, заставляя его склониться в ноги Михаилу. Довольно хмыкнув, князь велел поднять непокорного. Кровь смешалась с землёй и пуще перепачкала дьяка.
— Ответишь за самоуправство!.. — дерзко блеснул глазами дьяк. — Сполна ответишь, что слугу самого Дмитрия Юрьевича позоришь!
— Ушёл кто-нибудь? — поинтересовался Михаил.
— Один... В лес утёк. По всему видать, дворовый малый. Прыткий больно оказался, пока его вязали, двух наших успел заколоть. Погоню за ним отправили, да, наверное, уйдёт. Конь у него больно резвый!
Теперь понятно, почему Дубенский дерзок. Только ведь на Руси один московский князь — Василий Васильевич.
— Бить дьяка кнутом до тех пор, пока не скажет, с чем к Улу-Мухаммеду ехал! И отведите подалее от монастыря, орать будет. Мне да святым покой нужен.