Окаянная Русь
Шрифт:
Борис Александрович сразу спросил о главном: Суздаль — давний враг Москвы. Как не помнить, что Нижний Новгород поначалу был за Суздаль — и здесь Москва удельных князей обидела.
— Как им не вступиться за Дмитрия Юрьевича, если он суздальским князьям обратно старую вотчину передаёт, а кроме того, ещё Городец и Вятку.
— И всё даром? Не похоже это на Дмитрия, — хмыкнул князь тверской Борис.
— Почему же даром? Нет! — отвечал боярин. — Суздальские князья его старшим братом обещали звать. Соглашайся, Борис, один можешь остаться. Хоть ты и великий князь, но тверской! С московскими князьями тебе не тягаться. Подомнёт тебя Васька под себя, а Дмитрий Юрьевич прежние вольницы
— И что же ты ему на это ответил?
— А что тут ответишь?! Разве не он привёл супостатов на нашу землю? Ходят по стольному граду в своих мохнатых шапках, как у себя в улусах! Отдал им Васька в кормление деревни наши, а Мещёрский Городок, где Александр Невский схоронен, ханскому сыну Касиму достался. Так в народе и стали его Касимовым величать. А где мощи Александра Невского покоились, теперь там мечеть стоит. Вот так-то, князь! Решайся, потом поздно будет. Вся земля теперь Русская за Дмитрием Юрьевичем. Да и как Василий может называться великим князем, если в полоне вражьем побывал.
Князь Борис вытащил из шайки ноги, которые покраснели от пара, и прогнал в сердцах девку:
— Иди! Сам обуюсь!
Сапоги князь надевал не спеша, заправляя портки в узкие голенища, накинул тёплый тулуп на плечи, а потом сказал:
— Ладно... так и быть! С вами я буду. Только крестного целования с меня не бери. Не дам! А теперь пойдём выпьем, устал ты с дороги и промёрз, видать.
Василий Васильевич теперь всё время проводил в молитвах. А то вдруг неожиданно собирался и уезжал из Москвы на богомолье в дальние монастыри. Дорогу чаще проходил пешком, накладывал на себя непосильную епитимью: совсем отказался от мяса, не пил вовсе вина и, простаивая по многу часов кряду на коленях, молился. В церкви он любил оставаться в одиночестве, ему казалось, что так его раскаяния достигнут цели.
Прошка Пришелец пробовал отвлечь государя от тяжёлых дум: приглашал во дворец скоморохов, шутов, заставлял баб водить хороводы, но государь прогонял его прочь.
— До веселья ли мне теперь! Не знаю, когда и грех-то свой замолю, — жаловался он. — Не тревожил бы ты меня, Прохор, не отвлекал от мыслей о Боге.
То, чего не замечал великий князь, видел Прохор Иванович и в который раз пробовал растрясти князя.
— Оглянись вокруг, государь, неужели ты не видишь, как братья супротив тебя сговариваются. А бояре, что раньше кланялись низенько, теперь нос воротят. Все они великим московским князем Шемяку видят!
— Неразумные речи твердишь, Прохор, — на миг оживал Василий Васильевич, — я великий князь, я им и останусь.
— Видно, мало тебя обманывали, если ты до сих пор слеп! Вчера Голованы гонца отправили к Дмитрию, за каждым шагом твоим следят. Когда ты на богомолье в Ростов Великий поехал, так за тобой в трёх вёрстах сотня воеводы Челядны волочилась. Все боятся, что ты с другими князьями свяжешься да замыслы их коварные прервёшь. А давеча к тебе дьяк с бумагой пришёл, письмо ты собрался писать, так одна из девок твоих сенных под дверьми слушала, о чём письмо. Я эту девку повелел на дворе выпороть, чтобы другим неповадно было.
— Не могут князья против меня пойти. Мы крестным целованием повязаны, — устало возражал Василий.
— Крестное целование... Ишь ты чего вспомнил. На криве они крест целовали!
— Не верю, Прохор! Крест мы целовали, чтобы в мире жить! — упрямо твердил князь. — Иди, Прохор, оставь меня, молиться мне надо.
— Я-то тебя оставлю, государь, но ты уверен, что один будешь? — В самые глаза заглядывал верный холоп. — Даже здесь за тобой следят!
— Иди, слушать тебя не хочу, распорядись, я завтра к Троице еду. Хочу в тиши помолиться.
В Троицкий монастырь Василий Васильевич выехал на рассвете. Скрипел под полозьями снег, солнце ещё не выбралось из-за леса, не позолотило кроны. Рядом, укрытые в овчинные шубы, дремали сыновья. Старший — Иван Васильевич шмыгнул носом и затих, Юрий — младшенький, с матушкиным иконописным лицом и слегка приподнятой губой, что-то вскрикнул во сне и тоже успокоился. «Видать, приснилось неладное», — подумал Василий Васильевич.
Сани ехали дальше, и Василий думал о своём.
Рассвет наступал быстро. Ещё час назад темень прочно брала в полон придорожный лес, который лапами, сучьями укрывал высокие сугробы, норовил прикрыть и великого князя, нашептать отрокам на ухо сказание да заманить в лес, а уже и мрак рассеялся, и весёлой музыкой казался скрип снега под полозьями, и кони даже как будто повеселели — бежали скорой рысцой по недавно выпавшему снегу.
Поездка к животворящей Троице не предвещала ничего худого, но рынды, грозно позванивая оружием, торопились следом.
Ничто так не утешало Василия Васильевича, как дорога: и не быстрая, какой она может быть, когда едешь по спешному делу или навстречу ворогу, и не медленной, как после тяжёлого похода, а вот такой, как сейчас, — неторопливой и безмятежной.
Василий Васильевич знал эту дорогу на память. Не однажды, по примеру отца Сергия, он проходил её пешком, пряча княжеский плащ под одеждами чернеца. В большие праздники спешил затеряться в толпе верующих, чтобы величием не оскорбить Бога, перед которым равны все. После богомолья в Троице Василий всегда чувствовал себя обновлённым, именно поэтому он и ехал сюда.
Дорога пересекла поле, разделив его на две неровные половины, и кривой дугой, зацепив опушку леса, шла вдоль дубрав. Лес стоял молчаливо, а деревья, что воины перед сечей, терпеливо дожидались приказа, покачивая на ветру голыми кронами.
Дорога могла показаться скучной и однообразной — слишком много вокруг навалило снега, и темень была ещё густа, — если бы воображение не рисовало то рать, выходящую из чащи, то дикого вепря, выбежавшего на дорогу. Сугробы напоминали головы богатырей из былин — вот разомкнутся сейчас уста и задует ветер, снося с дороги всадников да и повозку самого князя.