Океан безмолвия
Шрифт:
Глава 31
Сегодня утром умер мой дед. Ничего не изменилось.
Я думал, когда он умрет, я расклеюсь: расплачусь, напьюсь, начну бузить, — потому что все кончено, он мой последний родственник. Я не расклеился. Не сломался. Не дырявил кулаками стены. Не лез в драку с каждым выродком в школе. Вел себя так, будто ничего не случилось. Потому что, как ни странно, это абсолютно нормальная ситуация.
— Куда едем? — спрашивает Солнышко, забираясь в машину. Меня тянет из дома. Сегодня гараж ничего не может
Мы едем долго. Я ни слова не произнес с тех пор, как мы сели в пикап. На ее вопрос так и не ответил. Солнышко молчание не напрягает. Прислонившись головой к стеклу, она смотрит в окно, не мешая мне вести машину.
В итоге мы останавливаемся на парковке закрытого автосалона, перебираемся в кузов, ложимся на спину и смотрим в небо.
Я еще не начал считать. Интересно, это только я так делаю или другие тоже? Каждый раз, когда умирает кто-то из дорогих тебе людей, ты начинаешь вести отсчет времени с момента их смерти. Сначала считаешь минуты, потом часы. Потом дни, недели, месяцы. Потом однажды сознаешь, что больше не считаешь, и даже не можешь вспомнить, когда перестал. Вот тогда они уходят от тебя навсегда.
— Дедушка умер, — сообщаю я.
— Будь у нас телескоп, я показала бы тебе Море Спокойствия. — Она тычет пальцем в небо. — Видишь? Там, на Луне. Отсюда не разглядеть.
— Поэтому у тебя в комнате фотография Луны? — Я уже привык к ее странностям.
— Заметил?
— Это была единственная вещь на стене. Я думал, ты увлекаешься астрономией.
— Нет, не увлекаюсь. Повесила ее, чтоб она напоминала мне, что это ерунда. Я думала, это прекрасное мирное место. Куда бы ты хотел попасть после смерти. Тишина, всюду вода. Место, которое поглотило бы тебя, приняло бы — несмотря ни на что. У меня было такое представление о нем.
— А что, неплохо бы оказаться в таком местечке после смерти.
— Да, неплохо, если б оно таким и было. Но оно другое. Это и не море вовсе. Просто большая темная тень на Луне. Название вводит в заблуждение. Оно ничего не значит.
Левую руку она держит на животе, сжимая и разжимая ладонь. Она всегда так делает — думаю, неосознанно.
— Значит, твоя аномальная зачарованность именами распространяется не только на людей?
— Все имена — туфта. Твое имя может означать «лучший, особенный», а сам ты вообще ни на что не способен. Имя можно дать кому угодно, чему угодно, обозвать можно как угодно — подлинной сути оно не передаст. Не будет соответствовать действительности. — Голос у нее сердитый. Или, может быть, в ней просто говорит разочарование.
— Если все имена — туфта, тогда почему ты ими так увлечена? — Не счесть, сколько изрезанных газет она оставила на моем кухонном столе, просматривая объявления о рождении. Поначалу я думал, что она из тех девчонок, которым нравится подбирать имена для своих будущих детей, но, судя по всему, это просто необычное хобби.
— Потому что иногда встречается значимое имя, и знаешь, как это здорово! Оно одно стоит всех пустышек, вместе взятых. — Солнышко едва заметно улыбается. Интересно, о чем она думает? Но она не дает мне возможности задать свой вопрос. Сама спрашивает, по-прежнему глядя в небо: — Как думаешь, где он сейчас?
— Наверно, где-нибудь в хорошем месте. Не знаю… — Я жду, она тоже ждет. — Я спросил его однажды, боится ли он. Умирать. Потом сообразил, что сглупил:
— Он расстроился?
— Нет. Рассмеялся. Сказал, что совсем не боится. Но ему уже кололи наркотики, он был не совсем в себе. Сказал, что уже знает, куда уйдет, потому что был там прежде. — Я умолкаю, считая, что незачем делиться с ней всеми бредовыми мыслями моего деда. Он не всегда был такой. Только в конце — из-за боли и наркотиков. Но она смотрит на меня с любопытством, в глазах сотни вопросов, и я понимаю, что обязан ответить на них. — Когда ему было двадцать лет, он работал на стройке. Однажды упал с лесов, и у него остановилось сердце, то есть примерно с минуту, насколько я понимаю, он фактически был мертв. Дед рассказывал об этом тысячу раз.
— Но почему ты решил, что он бредил под воздействием наркотиков, если ты прежде это слышал?
— Потому что он говорил, что ничего не помнит. Его все спрашивали, видел ли он свет и все в таком духе, но он всегда отвечал, что, очнувшись, не мог ничего вспомнить. Потом однажды вечером, перед тем как отправиться в хоспис, он усадил меня рядом и сказал, что хочет сообщить мне две вещи — дать один совет и открыть свой последний секрет. Вот тогда-то он и поведал мне, что всегда помнил, где оказался, когда умер. Сказал, что помнил точно, какое оно, это место.
— И какое же оно?
— Он сказал, что оно не имело ни формы, ни содержания. Так, нечто вроде неосознанного чувства. Как лихорадочный сон. Как неодолимое желание исправить прошлое. Он сказал, что ясные очертания имела только одна деталь — скамья-качели перед домом из красного кирпича. Но в то время он не знал, что это может значить, потому никому и не говорил. Потом он показал мне одну свою старую фотографию: он сидит с бабушкой на такой скамье перед домом из красного кирпича, где она жила в ту пору, когда они познакомились.
— Как мило, — произносит Солнышко, но мне в ее голосе слышится разочарование, и я хочу протянуть к ней руку, коснуться ее лица, ладони или еще чего-нибудь.
— Да, мило, — говорю я, совершенно так не думая. — Только вот познакомился он с ней лишь через три года после того несчастного случая; потому и не узнал качели в свое время. Ну, а когда увидел ту скамью, тот дом, сразу все понял. Понял, что ему тогда не суждено было умереть. Ему суждено было вернуться к жизни, чтобы познакомиться с ней, потому что его рай там, где она, хотя в то время он этого не знал. Потому и не испытывал страха. — Я поворачиваю к ней голову. Она смотрит на луну, на губах ее, на которых еще минуту назад лежала печать разочарования, теперь играет тень улыбки. Я устремляю взгляд ввысь, хочу посмотреть, что она там видит. А она придвигается ближе, кладет голову мне на грудь. Может, замерзла или днище металлического кузова — слишком жесткое ложе — мне все равно. Я вопросов не задаю. Просто обнимаю ее, привлекаю к себе, как будто годами так делал. — Но я же говорю: он был накачан обезболивающим.
— А совет был хороший? — спрашивает Солнышко по дороге домой. Она снова прислонилась головой к стеклу, смотрит на убегающую дорогу.
— Что?
— Ты сказал, дедушка дал тебе свой последний совет. Хороший? — Она выпрямилась на сиденье, смотрит на меня.
— Нет. — Я смеюсь, вспоминая его. — Хуже не бывает. Но это я тоже списываю на лекарства.
— Расскажи. Я должна знать, что ты считаешь худшим советом на свете. — Она поворачивается ко мне всем телом, подкладывает одну ногу под другую.