Океан безмолвия
Шрифт:
— Дрю Лейтон. — Марго все еще смотрит на меня. Значит, про Джоша Беннетта она не упоминала. Интересно, почему о нем она умолчала, а про Дрю сказала?
— Дрю, — повторяет мама. — Точно. Позвонила бы ему. Пусть попразднует вместе с нами. Мы будем рады с ним познакомиться. Вы вместе учитесь?
Я киваю.
— Они вместе изучают риторику, — отвечает за меня Марго.
— Аддисон тоже изучает риторику, — вставляет Ашер. Молодец. Может, удастся переключить разговор на его девушку, потому что там, где Дрю Лейтон, там же и Джош Беннетт, а я не хочу допускать своих родных до Джоша Беннетта.
— Ты дискутируешь с Дрю Лейтоном? — Я впервые слышу голос Аддисон. Мягкий и женственный, как она
— В самом деле? — Ашер, с сомнением во взгляде, смотрит на подругу, потом на меня, и я знаю, что он планирует позже выяснить всю правду.
Я киваю. Аддисон, подавив улыбку, продолжает в более уместном ключе.
— В прошлом году на конкурсе штата он занял третье место. Все знают, что он самый опасный соперник в Экспромте и формате ЛД [15] . В этом году никто не хочет выступать против него. — Тон у нее благоговейный. Это и понятно, если вы видели, как полемизирует Дрю. А она наверняка видела — по крайней мере, наслышана. Меня даже гордость распирает за Дрю: наконец-то нашелся человек, который воздал ему должное, хотя это большая редкость. Я искренне улыбаюсь Аддисон: бог с ней, пусть держит Ашера за руку, ничего.
15
Дебаты в формате Линкольн-Дуглас — тип дебатов, смоделированный по принципу знаменитых дебатов между Авраамом Линкольном и Стивеном Дугласом в 1858 г. во время выборов в Сенат США от штата Иллинойс. Участники концентрируют свое внимание на ценностях, противопоставление которых присутствует в заданной теме.
Мы едим пиццу, все расслабились. Я осознаю, что мне, оказывается, не хватает моих родных. Может, я все преувеличивала. Может, наши отношения не были столь натянутыми и напряженными. С другой стороны, сейчас я не испытываю неловкости, потому что наблюдаю со стороны. Пусть сегодня они здесь из-за моего дня рождения, но они в своей стихии, а я лишь заглянула к ним на огонек. Даже у Аддисон в моей семье есть свое место. Я же в ней посторонняя.
Ашер говорит о школе, о бейсболе, о школьном бале. Марго — о нехватке медсестер в клинике и о том, что она начинает выбиваться из сил, работая по столь жесткому графику. Отец все больше молчит. Просто смотрит на меня время от времени, а я, встречаясь с ним взглядом, пытаюсь понять, что он видит, но его глаза не выдают его мыслей. Возможно, в них просто отражаются мои глаза. С того дня, когда я запретила ему называть меня Милли, а потом и вовсе перестала разговаривать с ним, нас мало что связывает. Мама все еще пытается наладить со мной контакт, но папа утратил всякую надежду. Может, и правильно. Хотя мне от этого не легче. Папа замкнулся в себе, и это еще хуже, чем его гнев или недовольство, нацеленные на меня. Человек, который веселил меня, поднимал мне настроение, доставлял радость, теперь сам разучился улыбаться. Я — трусиха, обманщица; я уничтожила его моральный дух. И, зная, что разбила сердце отцу, я ненавижу себя еще больше.
Мы поужинали, съели так много пиццы, что про торт никто даже думать не может. Кроме меня, наверно. От торта я никогда не откажусь.
Мама с Марго переносят гору подарков с кухонного стола на обеденный, кладут их передо мной. Подарков очень много. Я предпочла бы, чтобы их вовсе не было: не хочу чувствовать себя благодарной; к тому же родные все равно не могут дать того, что мне нужно.
Я распаковываю подарки, и у меня такое чувство, будто
Последний подарок — самая маленькая коробочка, и я понимаю, что должна быть напугана, — судя по обеспокоенному лицу мамы. Или по лицу папы, ибо он всем своим видом показывает, что идея отвратительная, и он, по всей вероятности, говорил это маме раз сто. Я разрываю подарочную упаковку: у меня в руках новенький навороченный айфон.
Мама начинает превозносить достоинства телефона, как будто я сама не знаю, на что он способен, — например, выдать мое точное местонахождение в любой момент времени. Мне незачем слушать ее отрепетированную рекламу, но деваться некуда, и вскоре она «вознаграждает» меня за терпение:
— Пользуйся телефоном, а мы будем оплачивать счета. При одном условии: ты должна звонить и разговаривать с нами хотя бы раз в неделю.
Я улыбаюсь. Не сдержалась. Еще две с половиной минуты назад я получала истинное удовольствие от своего дня рождения. Корила себя за то, что поначалу не обрадовалась приезду родных; думала, что, возможно, в наших отношениях наступил перелом. Но это не переломный момент. Это — засада.
Мой день рождения мои родные превратили в коллективный сеанс психотерапии. Все наперебой объясняют мне, как мое нежелание разговаривать сказывается на каждом члене семьи. Я слушаю всех. К стулу меня не привязали, чтоб не сбежала, не привлекли беспристрастную третью сторону, которая сформировала бы у всех достаточное чувство вины, но одновременно способствовала бы тому, чтобы все мы сосредоточились на решении главной проблемы. Коей являюсь я. Я не обязана сидеть и слушать их, но сижу и слушаю, пока они все не высказались.
Кроме Аддисон. Я вижу, что она нервничает. Думаю, в отношении нее они тоже использовали мошеннический рекламный ход: соблазнили идеей дня рождения, чтобы с ее помощью надавить на меня. По всему видно, что ей, как и мне, хочется удрать, и мне ее даже жалко. А не попробовать ли нам сбежать вместе?
Наконец все выговорились. Я улыбаюсь в ответ. Я люблю их, они любят меня, и мы все это знаем. Я обнимаю брата. Киваю Аддисон и Марго. Целую в щеку маму, чмокаю папу. Оставляю на столе свой крутой айфон и иду за дверь.
Мамин фотоаппарат так и лежит на кухонном столе. Она к нему не притронулась. Не сделала ни одного снимка.
Я вхожу в гараж Джоша, забираюсь на верстак, скрещиваю лодыжки. Джош хотел покрыть мой стул еще одним слоем лака, так что в данный момент сидеть на нем нельзя. Мне казалось, стул — само совершенство, не к чему придраться, но Джош все указывал и указывал мне на недостатки, пока я в конце концов не сдалась и не разрешила довести его до ума.
— Мама из моего дня рождения устроила коллективный сеанс психотерапии, — говорю я. Едва эти слова сорвались с моих губ, я морщусь, осознав, что, пожалуй, неприлично жаловаться на своих родителей человеку, у которого родителей вообще нет. Это все равно что плакаться человеку, который босыми ногами идет по разбитому стеклу, что тебе жмут туфли.
В этом мы с Джошем полные антиподы, и мне стыдно каждый раз, когда я сравниваю парадоксальность наших жизненных обстоятельств — его и своих. У него нет семьи. Нет никого, кто любил бы его. Я окружена любовью, но мне эта любовь не нужна. Меня раздражает все то, за что он благодарил бы Бога, и, если нужны еще доказательства того, что у меня нет души, вот они.
— Когда у тебя день рождения? — Он смотрит на меня.
— Сегодня.
— Поздравляю. — Он улыбается, но улыбка его печальна.