Океан безмолвия
Шрифт:
— Чтобы мы могли разговаривать.
Чтобы мы могли разговаривать. Сказал так, будто это самый очевидный ответ на свете. Мы ехали два часа, в такое место, где нас никто не знает, чтобы за ужином мы могли вести беседу. Мне хочется смеяться и плакать, и задушить его в своих объятиях. Вместо этого я его целую. Едва мои губы касаются его губ, он кладет руку мне на шею, привлекает к себе, будто сто лет ждал этого мгновения и теперь ни за что меня не отпустит. Но я и не хочу, чтобы он отпускал, и, если б руль не мешал, я забралась
Потом он чуть меняет положение, и я больше его не целую. Теперь он целует меня. И часть меня исчезает. Но это та часть, что искорежена, исковеркана, изуродована, и на короткое время, пока его ладони в моих волосах, а губы на моих губах, мне удается убедить себя, что ее никогда не существовало.
— Я думал, ты рассердилась, — говорит он, когда я отстраняюсь. — Не то чтобы я жалуюсь…
— Я рассержена, но не на тебя. — Я все еще держу его за плечи и не хочу отпускать.
— А на что тогда? — спрашивает он, убирая упавшую на лицо прядь, что выбилась из пучка.
— На все остальное.
Джош приложил массу усилий, чтобы организовать ужин, за которым мы могли бы разговаривать, и в результате привез меня в единственное место, где мы говорить не сможем. Сейчас он смотрит на меня так, словно в толк не возьмет, что все это значит и как нам теперь быть. Я же просто предпочла бы вернуться домой, в его гараж, где мне комфортно, где я стала бы шкурить доски, наблюдая, как у моих ног вырастают кучки древесной пыли, где меня не покидает стойкое ощущение, что, пока я там, у меня все хорошо.
Его взгляд заставляет меня нервничать, но я не могу отвести глаза. Он снова наклоняется ко мне, и я замираю. Он снова прижимается губами к моим губам, целует с неким благоговением, и это меня пугает, потому что более восхитительных ощущений я еще не испытывала.
— Прости, — говорит он. — Я очень давно мечтал об этом и просто захотел еще раз тебя поцеловать.
— Давно?
— С того самого вечера, когда ты впервые появилась в моем гараже.
— Хорошо, что ты тогда меня не поцеловал, — признаюсь я.
— Почему?
— Меня же только что стошнило. Приятного было бы мало.
— Зато сейчас… все так романтично. — Джош улыбается, и я отстраняюсь, откидываюсь на сиденье, думая, что сказать.
— Ну что, идем? — наконец спрашивает он.
Я качаю головой.
— Нам нельзя здесь оставаться.
— Почему? — допытывается он. И мне горько, что я вынуждена пустить все его старания насмарку. Ну сколько можно разочаровывать людей, которые мне дороги? Не хочу я добавлять в этот список Джоша Беннетта. Я этого просто не вынесу. Но сейчас выбора нет. Ничто не заставит меня войти в этот ресторан. Я смотрю на Джоша. Жаль, что не могу на его вопрос ответить просто поцелуем. Увы, от ответа мне не уйти.
— Потому что я отсюда родом.
Наша попытка провести вечер, как нормальные люди, заканчивается посещением захудалого придорожного кафе на пути между Брайтоном и домом, где мы ужинаем отвратительной пиццей. Не скажу, что это
Около одиннадцати мы останавливаемся у дома Марго. Я смотрю на Джоша. Не пойму, почему он привез меня сюда, а не к себе домой.
— Хороший был вечер, — произносит он.
— Разве не я должна сказать это тебе?
— Не знаю. А что, есть какие-то правила? — спрашивает Джош.
— Не знаю, — отвечаю я. — Но мне тоже понравилось. Было весело. С учетом всех обстоятельств. — Мне все еще неловко, что я разрушила его планы.
— Без учета всех обстоятельств, — мягко поправляет он меня, поднося ладонь к моей щеке, наклоняясь и целуя меня. Всего один раз. И это не идеальный поцелуй. Нежный, теплый, настоящий, искренний. — Было весело. Все остальное неважно.
Все остальное неважно. Будь у меня сейчас монета, я загадала бы желание, чтобы все это было правдой. Мне хочется верить в это больше всего на свете.
— Тогда зачем ты привез меня сюда? — спрашиваю я.
Он смущенно пожимает плечами.
— Я подумал, было бы нагло с моей стороны рассчитывать, что ты ляжешь со мной спать на первом свидании.
Джош еще не договорил, а я уже зеваю.
— Если сон — это все, на что ты рассчитываешь, тогда я в деле.
— Что ж… — улыбается он, — от верного дела я никогда не отказываюсь.
С этими словами он дал задний ход, мы выехали на дорогу и покатили к его дому.
Глава 38
Моего первого психотерапевта звали Мэгги Рейнолдс. Она разговаривала со мной, как воспитательница детского сада. Мягко, терпеливо, дружелюбно. Увещевающим тоном. Хотелось дать ей в морду, а ведь мне в ту пору агрессивность еще не была свойственна. Не то что теперь, когда меня бесят все поголовно.
Каждый раз, когда я спрашивала у нее, почему я не могу ничего вспомнить, она отвечала, что это абсолютно естественно. В этом мире все естественно, разве нет? Она сказала, что мой мозг оберегает меня от того, что я еще не готова осознать. Что мой разум никогда не допустит такого стресса, с которым я не могу совладать, и что я вспомню все, когда окрепну. Нужно только набраться терпения. Но как же трудно проявлять терпение, когда у всех остальных его нет.
Пусть все сходились в том, что провал в памяти — естественная реакция организма, однако вопросами-то меня продолжали донимать. И все — полиция, родные, психотерапевты — спрашивали всегда одно и то же. Ты что-нибудь помнишь? И ответ был один и тот же. Нет. Я ничего не помню. Ничего из того, что произошло в тот день.