Океан Бурь. Книга первая
Шрифт:
— Не надо. Ничего не надо! Так очень хорошо.
Он писал целое лето. Очень часто он просил Валентину Владимировну выйти с сыном на крыльцо. Старенький сарафан, в котором она управлялась в доме, совсем сваливался с плеч. Она сшила себе другой, из точно такой же материи. Но когда она вышла в новом сарафане, художник поднял такой крик, словно его обокрали.
Она рассмеялась и надела старый.
К осени картина была готова. Володя, когда подрос, несколько раз ходил в музей посмотреть на нее. Ничего, кажется, особенного и нет на этом полотне: стоит молодая женщина в стареньком цветном сарафане. На
Называется картина тоже очень просто: «Дай!» Картину возили на выставку в Москву, снимки с нее печатали в журналах, и Ваоныч подарил Володе великолепного деревянного коня. Весь рыжий, а грива и хвост черные.
Вскоре Ваоныч женился и переехал к своей «пигалице» — это Еления так называла свою сноху и говорила, будто она женила Ваоныча на себе. Сам он не догадался бы. И еще Еления говорила, будто молодые живут «в норушке на горушке», и Володя подумал, что это очень, наверное, интересно, но мама ему сказала, что ничего в этом интересного нет, просто у них там очень тесная комнатка на пятом этаже. И жена у Ваоныча оказалась маленькой, тоненькой, с жиденьким белобрысым хвостиком волос. Она ходила по дому, который ей с гордостью показывал муж, и все время пожимала острыми плечами и улыбалась так, будто она тут одна взрослая, а остальные все малыши, и она их за это только и терпит.
Еления сказала Ваонычу, что не желает больше видеть «пигалицу» в своем доме. Ваоныч только махнул рукой. Теперь он приходил в свою комнату только работать, потому что в «норушке» было очень тесно. Все ее побаиваются, Елению-то, и это обстоятельство как-то смущало Володю, потому что сам он никак не мог преодолеть робости. Но, будучи человеком вообще-то не робким, и жизнерадостным, он думал, что вырастет и перестанет бояться.
В спальне из фонаря в потолке струятся широкие солнечные полосы, в которых вспыхивают искры пылинок. От бревенчатых стен идет горьковатый запах хвои и меда. По вечерам, когда мама, укрыв сына одеялом, потушит свет и уйдет, из фонаря сейчас же потечет зеленоватый свет вечкановской звезды. Засыпая, Володя думает, что от звезды тоже пахнет хвоей и медом, и что все на свете: и дом, и солнце, и звезды, и весь мир — сработано могучими и добрыми руками Великого Мастера. И всегда ему казалось, будто дед его стоит тут, у кровати, большой, бородатый и добрый.
Наверное, он улыбался, когда вырубал в сенях свое завещание, и при этом думал, что у него теперь есть наследник, которого он сам вырастит и научит своему веселому ремеслу.
Глава вторая
СВИНКА
Скачка на неоседланной лошади, встреча со слоном, охота на тигра… Нет, сначала была охота, а потом уже появился слон. А на лошади — это уж когда выздоровел, но еще мама не позволяла выходить за ворота и подолгу рассиживаться на крыльце.
А все началось со свинки. Если бы Володя не заболел, то он уехал бы, как все ребята, в детский лагерь на все лето, и ничего бы такого не было. Ни слона, ни лошади.
Ну, все равно, случилось бы что-нибудь другое. Не может быть, чтобы так уж ничего и не было. Всегда что-нибудь должно быть,
Володя только что окончил второй класс. Он маленький, светловолосый и кареглазый, как мама, которая всегда говорит, что ростом он удался в нее, а характером в деда. Это верно, характер у него такой, что она ничуть не удивится, если вдруг узнает, что ее сын улетел на Луну.
Так уж и улетел. Если бы она знала, как это трудно, не говорила бы. Володя знает: очень трудно. Но ничего невозможного нет, во всяком случае, письмо насчет полета в космос уже написано, только еще не выяснено, куда его послать.
Володя плохо помнит своего деда, но мама часто припоминает любимую его поговорку:
— Я — сучок дубовый, от меня и топор отскакивает.
Так вот — все началось с болезни. Вечером, когда все уже было готово — рюкзак уложен, и походный костюм, заново заштопанный и отглаженный, висел на стуле, мама вдруг спросила:
— Отчего у тебя лицо такое красное? Знаешь что — у тебя жар.
Володя и сам чувствовал, что у него не все ладно. Почему-то хочется лечь, чего еще никогда добровольно он не делал. Но он помалкивал. Только скажи, сейчас же явится доктор и, чего доброго, уложит в постель на целый месяц. Он хотел сказать: «Пустяки какие», но вместо этого он произнес такое слово, какого наверняка нет на белом свете:
— Какипусти… — И упал со стула.
Он вдруг почувствовал, что ничего не чувствует, и будто он летит на Луну и находится в состоянии невесомости.
Утром он хотел подняться, но не смог. Голова стала такой тяжелой, что ее невозможно было оторвать от подушки. Он закрыл глаза и подумал, что это все ему снится, что сейчас проснется и все будет хорошо.
Мама положила на лоб холодную руку и что-то спросила. Володя ничего не ответил.
Пришла докторша и сказала, что Володя, наверное, простудился. Она не велела ему вставать с постели. А через три дня ему стало больно глотать, и оказалось, что у него такая болезнь, о которой никто еще и не слыхал: свинка.
Володя сначала испугался, потому что щека у него начала очень быстро опухать и наползать на нос. А нос под нажимом щеки подался в сторону, но тут начала пухнуть вторая щека и прижала нос к другой стороне. Теперь он очень смешно торчал среди блестящих надутых пузырей. Это даже понравилось Володе. Он только жалел, что все его друзья уехали и лишили себя удовольствия увидеть человека с таким необыкновенным лицом.
Ну, а мама, конечно, то и дело говорила:
— Не торчи у окна. Застудишь опухоль, и у тебя останется такое лицо навсегда.
Смешно: лето, а она говорит «застудишь».
ВЕСЕЛАЯ ОБЕЗЬЯНКА
Есть у Володи сосед — Васька Рыжий. Он был очень рыжий, рыжий с головы до пят. Даже на коленях у него были ярко-желтые пятна веснушек.
Огненные свои лохмы он стриг, оставляя впереди задорный чубчик. Но самым замечательным был его носик. И по форме, и по окраске он напоминал молоденькую репку, только что выдернутую из сырой земли и еще не обмытую. Летом на этой репке всегда появлялись розовые проплешинки и беленькие завитушки облупившейся кожицы.