Океан Бурь. Книга первая
Шрифт:
— Да так получилось. Вы уж присмотрите. Ну, Вася, будь здоров.
Он подмигнул Ваське и ушел. Нюра посмотрела вслед, потом осветила Ваську своим фонарем и, вздыхая, приказала:
— Иди в вагон. Седьмое купе…
Васька сообразил, что у молоденькой проводницы что-то там не заладилось с личной жизнью, но долго думать ему было некогда — сон мгновенно его свалил. Так намаялся за день, что не слыхал даже обычных поездных шумов, а проснувшись, не сразу сообразил, куда это его занесло. А когда разобрался, то
Поезд бежит, вагон покачивается, стучат колеса. Пассажиры внизу пьют чай, о чем-то разговаривают и, конечно, не думают о нем. Но это, пожалуй, даже и лучше, что не думают. Не замечают. А то начнутся допросы да соболезнования — этого он хотя и не очень опасался, но не хотел.
И зачем это «куклин» муж сказал, что Васька отстал от матери-дрессировщицы?.. Теперь придется изображать «циркового мальчика».
А может быть, это даже и лучше — ничего не надо придумывать самому, хотя придумывать придется. Не станешь же всем рассказывать о своем бегстве.
Какая же это новая жизнь, если все еще надо изворачиваться и врать? И, как бы отвечая на его мысли, внизу басовито сказали:
— Хватит тебе врать-то.
Осторожно заглянув вниз, Васька увидел немолодого тощего и толстоносого мужчину. Рядом с ним сидела большая, полная женщина с таким белым лицом, словно непропеченный калач, густо обсыпанный мукой. И полные ее руки, обнаженные до локтей, тоже были белые и непропеченные.
Тощий мужчина басовито проговорил:
— Довольно врать-то. Вчерашняя выручка сто двадцать, а ты нам по десятке сунул. А где остальные?
Белотелая лениво ела булку, запивая чаем. Она равнодушно сказала:
— За десятку, Гуталин, сам аккомпанируй и сам пой цыганские романсы.
Гуталин — необыкновенное какое имя! На верхней полке напротив лежал совсем молодой парень, черноволосый и смуглый. Он только что проснулся и, потягиваясь, зевал во весь рот, вздрагивая при этом, как собака. У него было такое нечистое лицо, будто по нему и в самом деле прошлись сапожной щеткой. Он долго зевал, широко разевая большую розовую пасть с мелкими нездоровыми зубами. Кончив зевать, он сказал:
— Будете спорить — и этого не получите. — Улыбка вспыхнула и погасла на его темном лице.
— Мы больше не будем выступать, если так, — пригрозил тощий.
— Да, — подтвердила белотелая. — Такого нахальства мы не ожидали.
Гуталин пошевелил пальцами в продранных носках.
— Бунт? Смешно. Надоело мне с вами… Можете возвращаться в свой Дом культуры, выступать бесплатно, раз десятки вам мало.
Из дальнейшего разговора Васька понял, что эти двое — муж и жена. Он — баянист, она певица, исполнительница цыганских и русских романсов. А Гуталин у них главный. Он и администратор, и кассир, и конферансье. И, кроме того,
Белотелая допила чай и, облизывая ложку, неторопливо проговорила:
— В Доме культуры мы, по крайности, жили спокойно, как птички в клетке. Уговорил ты нас, завлек. Гуталин ты и есть. И душа у тебя гуталиновая.
Снова мгновенная улыбка пробежала по лицу жуликоватого администратора.
— Птички… — Увидев, что Васька поднял свою вихрастую голову, он спросил: — Видал канареек? А ты откуда взялся?
— Из цирка, — ответил тощий баянист. — Проводница ночью сказывала. От своих отстал.
Это сообщение почему-то очень заинтересовало Гуталина.
— Нет, правда? — спросил он. — Ты не акробат?
— Укротитель, — ответил Васька.
— Ну это ты, скорей всего, заливаешь.
— Слушать не заставляю.
— Ого! Самостоятельный, — проговорил Гуталин и глаза его переливчато блеснули. — Кого же ты укрощаешь, тигров?
— Обезьян. — Зная, что с таким по-хорошему нельзя, Васька грубо сказал: — Отожмись, дай человеку сойти. Высунулся, как змей…
Внизу хихикнули и притихли. Притаились. Ждут, что будет.
Гуталин засмеялся, ловко спрыгнул на пол.
— Вот, птички-канарейки, как настоящие-то люди разговаривают. Слыхали? А тебя, молодчик, как звать?
— А это тебе не надо знать.
— Законно. Занимательный ты парень. Жрать хочешь?
От еды Васька еще никогда не отказывался. Тогда Гуталин предложил:
— Ресторан тут есть. Живопырка. Но жрать можно, если, конечно, при деньгах.
Ну, это и младенцу ясно — прощупывает он Ваську, под его деньги подкапывается.
— Нет, — сказал он, — ресторан твой, живопырка, не по нашим деньгам.
— Ну, тогда давай чай с ситником пить… — Гуталин приказал белотелой певице: — Мадам, можно вас попросить…
На это Васька согласился и отправился умываться. По пути его перехватила проводница, не та, что дежурила вечером, а другая, постарше.
— Это ты цирковой мальчик? — спросила она.
— Я. А где тетя Нюра?
— Отдыхает твоя тетя. Накормить тебя велела.
— А чего меня кормить? У меня свои деньги есть.
— Деньги свои держи при себе. Вот тебе полотенце, умойся да заходи сюда.
Проводница накормила его вареной картошкой с огурцами, дала чаю и очень вкусную булку.
Аппетит у Васьки всегда был хороший, а за весь вчерашний день ему удалось наскоро проглотить лишь пару бутербродов на вокзале. Глядя, как он ест, проводница — женщина, видать, нежалостливая — расспрашивала Ваську про маму. Как это она не боится зверей. Васька и сам этого не знал и потому старался отвечать как можно туманнее.
— Привыкла.
— И не боится?
— Звери ее боятся. Как завидят — воют от страха.