Океан Бурь. Книга вторая
Шрифт:
Васька сразу заскучал — все как сговорились: расскажи, да расскажи про себя. Кто ты, откуда и зачем.
— Спать я хочу, вот что. Целый день бегаю, — признался он.
— Я так и поняла. Надоело тебе дома жить, потянуло в дальние страны. Как разбежался от самых Уральских гор, так и остановиться не можешь.
— Дальние страны… — Васька усмехнулся. — Это, тетечка, для дураков приманка.
— Вот даже как! Тогда что же тебя, такого рассудительного и умного, из дома выманило?
Нет, видать, от нее не отбрешешься. Васька широко и так сладко зевнул, что Снежок тревожно поднял уши. Хорошо этой тетке,
— Обезьяна меня выманила.
Пусть обижается.
Но она не обиделась.
— Какая обезьяна? — спросила она с такой доброй заинтересованностью, что Васька слегка застыдился:
— Такая, в красных штанах. Я тогда еще и в школу-то не ходил. Вот она меня и поманила…
И он рассказал все как было. Тетка Марфа, слушая Васькину историю, то шумно вздыхала, то посмеивалась и даже всплакнула под конец над горькой Васькиной долей.
А когда Васька рассказал, как он убегал от плакатов, требующих рыжего мальчика, она даже привстала и наклонилась к нему.
— А ты что? Рыжий разве?
— Как есть, рыжий, — признался Васька и сдернул с головы курортный картузик.
— Ну, парень, это судьба! — торжествующе воскликнула тетка Марфа, и так же торжествующе прошептала: — В самое время ты подоспел. Если, конечно, у тебя талант. Ох, этот талант! Без него плохо, а с ним…
Она шумно вздохнула, словно талант — такая тяжесть, тащить которую ох как нелегко. Но Васька еще ничего такого не знал и потому решительно заявил:
— Есть во мне талант!
— О!.. Да ты отчаянный.
— В школе все говорили, есть.
— В школе? Там чего не наговорят. И меня самое такими разговорами с толку сбили. Ну да я не в обиде. А что еще Грак скажет…
Васька насторожился:
— Какой еще Грак?
— А вот узнаешь, какой, — угрожающе пообещала тетка Марфа.
Она привела Ваську на самую окраину скучного города, где под горой стоял каменный домик. Это у него только одна стенка раскрашена под серый камень, а в самом деле домик сколочен из неструганых досок и внутри приятно пахло сохнущим деревом и свежей смолой.
В углу стоял низенький лежак, совсем такой же, какие Васька видел на пляже.
— Это я тут днем отдыхаю, а, случается, и ночью. Давай-ка ложись. Уходился за день-то, убегался…
Васька разулся, лег на лежак, и сейчас же его закачало, словно в лодке, и ему сделалось так хорошо и спокойно, как давно уже не было.
— Спи, — сказала тетка Марфа, — может быть, приснится тебе твоя обезьянка, помашет тебе хвостом. Хорошая это мечта тебя поманила. Веселая. Ты спи, а я потихоньку говорить буду. У меня такая привычка поговорить с добрым человеком: хоть с тобой, хоть со Снежком, хоть сама с собой. Меня тоже, как и тебя, из дома выманили. Увидала я — девчонка — Любовь Орлову в кино и больше ничего уж не замечала. Как ослепла для всей остальной жизни. Одна она передо мною: идет по белой лестнице и поет:
Сердце в груди, бьется, как птица…Это тетка Марфа пропела так жалобно, что Васька рассмеялся и открыл глаза, но тут же снова задремал под басовитый рокот ее голоса:
— Выманила меня из родительского
И снова разбудил Ваську тоненький голосок:
Кудрявая, что ж ты не радаВеселому пенью гудка…— Эту песню я не допела. Я ее только начала, как смотрю: режиссер Иван Яковлевич посинел лицом да как рассмеется! Чуть со стула не упал. И тут же без всякого перехода в крик ударился:
— Кто ее допустил? Уберите от меня это чудо природы!
И снова его на смех повернуло. Когда уж он вволю и насмеялся и накричался, то говорит:
— Кто это тебя надоумил в кино податься?
— Никто, — говорю, — сама дошла.
— А ты сама на себя в зеркало глядела когда-нибудь?
— Ну и что? Сколько раз. Девка я все-таки.
А я вроде тебя смелая была, отчаянная: мне слово — я два. Когда человек мечтой живет, он страха не признает. Все ему нипочем.
— Ну, вот что, — говорит Иван Яковлевич, — насмотрелся я на тебя, наслушался, а теперь вот тебе мой совет: займись делом, которое тебе предназначено по твоим силам, по таланту, по разуму. Артисткой тебе не быть, уж это ты мне поверь. Да с такой, как ты, ни один актер и играть-то не отважится. Тебе под пару какого богатыря надо, а у нас их пока что не видать.
— Нет, — говорю, — не уйду. Добьюсь своего.
— Поговори еще, я тебя так налажу, что и дорогу к нам позабудешь…
— Ах, вот какой у нас пошел разговор!
Тетка Марфа рассмеялась так, что дрогнули стены легкого домика.
— И знаешь, что я сделала? На что отважилась в отчаянии чувств? Я этого режиссера, этого Ивана Яковлевича, подхватила на руки, как малое дитя, и понесла его по коридору. Народ кругом, а я его, миленького, баюкаю. А он ничего, сидит и не ворохнется. Потом спрашивает:
— Долго носить будешь?
— Пока к месту не определите.
— Ну, хватит. Будет тебе место во всю твою силу таланта.
Опустила его на пол и замерла в ожидании. И он стоит на своих ногах и произносит следующее.
— Вот, — говорит, — смотрите на это дитя природы. Ей двадцать лет и зовут Марфой. Шуток не признает, хотя отлично их понимает. Хочет служить нашему киноискусству в любом качестве. Исходя из всего сказанного, иди-ка ты, Марфа, в сторожа. Охраняй дорогое тебе киноискусство.
— Ладно, — говорю, — для начала и эта должность подойдет. А в дальнейшем посмотрим.
— Так я сказала и начала служить искусству в качестве сторожа. А что ты думаешь — плохая должность? Сначала и я так думала, а теперь лучшей мне и не надо. Я разные города сторожу, и замки, и дворцы. Для каждой картины чего только не строят. И где я только не побывала! Во всех землях и во всех временах. Сторожила я и американские города, и голландские, и всякие, какие надо для кино. Русские города старинные, и не очень старинные, и вовсе сказочные. А я каждую ночь расхаживаю по удивительным этим городам и все воображаю, будто я здешняя жительница и все, что в картине еще только будет, я о себе воображаю. Будто это со мной все такое удивительное происходит. Один раз даже на Луне была. Лунный пейзаж сторожила. Кратеры там всякие… Моря…