Океан. Выпуск десятый
Шрифт:
— Простите, а где же мистер Крокенс? — поинтересовался Десятник, усаживаясь за стол.
— Не беспокойтесь, чиф. Его накормят в столовой для команды.
— Как это? Капитану «Атлантика» нет места в вашей кают-компании? — удивленно спросил Десятник.
— Видите ли, у нас демократия, — не меняя каменного выражения лица, объяснил Глори. — Офицеры признали нежелательным присутствие в кают-компании человека с желтым цветом кожи.
— Это не демократия, а черт знает что? — Десятник вскочил и потребовал: — Проводите и меня в столовую. Я предпочитаю обедать
Глори как ни в чем не бывало смотрел прямо перед собой. Офицеры заинтересованно переглядывались. Подал голос Поль Швейцер:
— Мистер Глори, может, не станем конфликтовать из-за пустяка? Я прошу вас — уступите нашему темпераментному гостю.
Капитан знаком подозвал стюарда и приказал ему пригласить к столу мистера Крокенса.
Довольный одержанной победой, Десятник стоя дождался прихода капитана «Атлантика» и предложил ему свое место. Тот в смущении замахал руками, усадил чифа, а сам пристроился на свободном месте в конце стола.
Да… Сэр Крокенс очень изменился с тех пор, как перешел с «Воронежа» на спасательное судно. Куда девался его живой, общительный характер? Почему он прячет взгляд и ведет себя как бедный родственник?
Десятник любил поесть с толком, не торопясь, но английский обед он проглотил незаметно, так как мысли его были заняты предстоящим совещанием и Крокенсом.
На совещании Швейцер говорил долго и нудно. Он часто употреблял те английские слова, которые отсутствовали в памяти Десятника. Старпом вспотел от напряжения, от желания схватить хотя бы суть его доводов. Он формулировал их для себя примерно так: во-первых, русские должны признать, что они не выполнили основной пункт договора о спасении в части доставки аварийного судна в порт, и договор, таким образом, потерял юридическую силу; во-вторых, коль сумма вознаграждения не была определена заранее, теперь, после участия в спасении «Ллойдскраба», ее определить невозможно; в-третьих, оплата судовладельцу «Воронежа» за отвлечение судна от нормальной деятельности может быть произведена только за те сутки, которые были потрачены советским экипажем на тушение пожара и осушение машинного отделения «Атлантика», то есть до передачи судна спасателю. Приход «Воронежа» в Сан-Томе не вызывался необходимостью, о компенсации за время перехода не может быть и речи.
Десятник вспомнил, как задыхался от дыма и горячего пара в отсеках «Атлантика», как пламя заглядывало ему в глаза, и подумал о Швейцере: «Тебя бы туда, сухопутная крыса! Лопнули бы твои очки, щелкопер!»
— Что скажете вы, господин Десятник? — спросил Швейцер.
— Я?.. Я подумаю. — Семен Николаевич спрятал под стол кулаки. — Пусть выскажется капитан Крокенс.
Ведь Крокенс настоящий моряк. Он не станет поддерживать изворотливого чиновника. Увы! Крокенс очень хорошо сказал об отваге и мужестве советских моряков, о чувстве благодарности, а по конкретному делу — ни слова.
Десятника подмывало желание покинуть совещание, крепко хлопнув дверью, но он удержался от искушения.
— Извините, господа. Коль наше пребывание здесь не входит
Крокенс догнал и остановил Десятника перед посадкой в вельбот:
— Умоляю, чиф! Вам этого не понять! Передайте Джону Карповичу, что я не мог поступить иначе. У меня семья, дети… Я уверен, он поймет и не станет осуждать меня. Скажите ему, он всегда будет желанным гостем в Амстердаме.
Униженный собственным бессилием, капитан Крокенс остался на палубе и неотрывно следил за вельботом. Вот он подошел к танкеру, и его подняли на борт. «Воронеж» незамедлительно стал сниматься с якоря.
Неужели вот так холодно они расстанутся? Без добрых пожеланий, прощальных гудков, без взмаха руки?
Крокенс чуть не бегом поднялся на мостик спасателя и протянул руку к тифону. Черт возьми! Мистеру Глори вряд ли понравится такое самоуправство. Пусть!
Три длинных гудка с «Ллойдскраба» до краев наполнили бухту Ана-ди-Шавиш томительным ожиданием ответа. И он пришел.
Спасибо тебе, «Воронеж». Спасибо тебе, капитан Джон Тулаев!
Крокенс махал руками до тех пор, пока танкер не скрылся за мысом Океделрей. Счастливого плавания, друзья!
Ему не хотелось с кем-то общаться, разговаривать, и он остался на мостике. Там его нашел Тэри.
— Сэр, с берега приехала жена механика Стоуна. Она хочет поговорить с вами.
— Как она здесь очутилась? — растерянно спросил Крокенс.
— Она прилетела самолетом, сэр.
Вот так. Не мог представить ее в трауре, теперь иди и посмотри. Что же говорят в таких случаях? Что?
Крокенс спустился на палубу и нерешительно приблизился к высокой, статной женщине, одетой, несмотря на сильнейшую жару, в траурное платье.
— Мадам, я очень сожалею…
— Вы мне только скажите, когда это случилось? — Она машинально поправила рукой прическу и посмотрела на Крокенса каким-то загадочным, испытывающим взглядом.
— Ночью. 11 июля.
— А время? Время? Где-то в половине четвертого, не так ли? — Она схватила капитана за руку, и тот почувствовал, с каким трепетом эта женщина ждет его ответа, как будто от него зависела чья-то жизнь.
— Да. Пожар начался в три тридцать.
Молодая вдова опустила его руку, склонила голову и прошептала:
— Я почувствовала, что с ним случилось несчастье…
Сбитый с толку Крокенс не знал, о чем с ней говорить, как ее утешать. Похоже, она не нуждалась в обычных соболезнованиях. Глаза ее оставались сухими, но в них стояла такая затаенная печаль, которую невозможно передать ни словами, ни красками, ни музыкой.
— Где вы остановились? — спросил Крокенс.
— Нигде. Я сегодня же возвращаюсь в Амстердам.