Океанский патруль. Книга первая. Аскольдовцы. Том 2
Шрифт:
К. М. КНИПОВИЧ
Антип Денисович сам проследил за тем, как писали имя корабля, а потом говорил Ирине Павловне:
– Слыхал, слыхал об этом профессоре. Ведь он еще до революции здесь бывал. «Андрей Первозванный» – вот на нем он до самой Христиании плавал… Я и Степана Осиповича помню, когда он сюда свой «Ермак» приводил, в Печенге на рейде стояли. Ай да адмирал был!.. Широкий такой, добрый, и все бороду поглаживать любил. И нашим братом не брезгал. Смотришь, сидит со стариками, про льды разговоры ведет… Много я хороших людей знал, а и сволочей видать
Уже в институте, подходя к кабинету, Ирина Павловна услышала голос аспирантки Раисы Галаниной, разговаривавшей по телефону.
– Рябинина? – говорила та. – Ее нет, еще не пришла…
Рябинина поспешно открыла дверь, но было уже поздно.
– Ой, а я повесила трубку, – разочарованно сказала девушка. – Но, очевидно, позвонят еще, потому что вас спрашивают с самого утра.
– А кто?
– Не знаю. Какой-то мужской голос.
– Ну ладно. – Ирина Павловна стала надевать халат. – Я сейчас иду в лабораторию. Стадухин уже там?
– Нет, пошел в мастерскую, где вы заказывали метки для кольцевания рыбы. – И, опечаленно вздохнув, добавила: – А я с ним опять поругалась.
– Поругалась?.. Из-за чего?
– А потому, Ирина Павловна, что снова зашел спор об экспедиции.
– Ну и что же?
– Юрка, такой противный, стал говорить, что основные рыбные банки уже выявлены и цель экспедиции, очевидно, сведется к простому обзору фауны малоизученных районов моря.
– Ты сначала скажи, – перебила ее Рябинина, – что ответила Стадухину?
– Я устала уже отвечать. Я прочитала ему…
Галанина подошла к шкафу, сняла с полки толстую книгу «В страну будущего». Перелистав страницы, почти наизусть прочитала пророческие слова Фритьофа Нансена – смелого и тонкого исследователя полярных морей:
– «Встречей разветвлений Гольфстрима с холодными северными водами и вызываемым этой причиной постоянным бурлением моря до самого дна обусловливается богатая животная жизнь в бассейне и связанные с нею большие промыслы…»
– Ну, ты его убедила?
– Это не я убедила его, Ирина Павловна, это Фритьоф Нансен убедил его. И то не совсем. Юрка упрям, он теперь обещает принести какую-то редкую, дореволюционную статью Книповича…
– Я знаю, о какой статье он говорит. Только, насколько мне помнится, в ней доказывается то, что предполагал Нансен… Ну-ка, дай мне книгу!
На обложке был изображен матрос в вязаной шапочке; он вращал корабельный штурвал и всматривался вдаль, а вдали вставала неведомая земля, и низкое полярное солнце освещало верхушки волн.
Ирина Павловна улыбнулась – этот рисунок напомнил ей о скором выходе в море – и сказала:
– Знаешь, к экспедиции все готово. Шхуна ждет только одного – попутного ветра!..
Снова зазвонил телефон, Ирина Павловна, отложив книгу, взяла трубку.
– Да, Рябинина слушает, –
Она хотела повесить трубку, но от волнения никак не могла попасть ею на рычажок и положила трубку прямо на стол.
Девушка поняла, что случилась какая-то беда, и бросилась к Рябининой, обхватила ее шею руками:
– Ирина Павловна, дорогая!.. Неужели что-нибудь с мужем?..
– Сережка, – одним словом ответила та и направилась к двери, на ходу срывая халат.
Когда рейсовый пароходик отвалил от стенки причала, она поднялась из каюты на палубу. Нетерпеливо расхаживая, она часто бросала взгляды на мостик, точно просила: «Да ну же, быстрее!» Но капитан, стоя у парусинового обвеса, равнодушно набивал трубку, и ему, казалось, не было никакого дела до этой женщины и до ее нетерпения. Он даже иногда замедлял скорость своего судна, уступая дорогу военным кораблям, и стрелка машинного телеграфа – Ирина Павловна видела это с палубы – ни разу не перескочила выше среднего хода.
В высоком вестибюле военно-морского госпиталя ей выдали халат, почти такой же, какой она оставила в своем кабинете. Хватаясь за перила, она поднималась по лестнице. Вот и коридор третьего этажа.
– Скажите, где палата номер семь?
Пробегавшая мимо сестра махнула рукой в конец коридора:
– А вот – прямо!
И при мысли, что сейчас она его увидит, Ирина Павловна даже пошатнулась. Боялась увидеть его страдающим, боялась увидеть недвижимым, страшилась узнать правду.
Двери, двери, двери… Вот палата пятнадцатая, а он лежит в седьмой. Четырнадцатая… тринадцатая… десятая… восьмая… Теперь уже скоро, скоро!.. Боже мой, любила ли она его когда-нибудь так, как любит сейчас?
И вот седьмая: она вошла в палату с крепко закрытыми глазами, как входят в камеру пыток, – вошла, уже готовая к самому страшному.
– Мама! – резанул ей уши родной мальчишеский голос, и по тому, как он прозвучал – звонко и весело, – она поняла: бояться уже нечего. И тогда она открыла глаза, наполненные самыми светлыми слезами – слезами радости.
Сережка стоял в углу палаты возле низенькой койки, застланной серым шерстяным одеялом, и еще издали протягивал к ней руки:
– Мама, иди сюда!..
Она подбежала к нему:
– Сереженька! – и прижала к себе его голову.
Он грубовато высвободился из ее объятий, и по одному этому Ирина Павловна поняла, как он вырос и возмужал за время разлуки. Раньше сам по-мальчишески тянулся к ней, теперь же стыдился, наверное, товарищей по палате, а вдруг подумают: «Сынок-то маменькин…» И даже голос у него изменился: стал глуше и грубее, как у отца.
– А вот, мама, познакомься. Ко мне пришли.
Тут только она заметила, что навестила сына не первой. Высокий усатый матрос в не по росту подобранном халате, рукава которого едва достигали локтей, встал перед женщиной, бодро выпятив грудь, и отрапортовал: