Оккупация
Шрифт:
– Ну и ну! Молодец Радкевич!
В блокноте своём я записал: «Спросить у Воронцова, как же завершился бой Радкевича с командиром полка?».
Потом одна звёздочка отделилась и стала увеличиваться в размерах.
– Пошёл на посадку, – сказал Петраш.
Через две-три минуты раздался мощный гул и на освещённую двумя дорожками фонарей посадочную полосу из темноты ночи свалился огнедышащий самолёт. Из-под колёс вырвались густые снопы огней. И как только самолёт свернул куда-то в ночь, на старт вырулил и пошёл на взлёт новый истребитель. Кто-то сказал:
– Капитан Касьянов на семёрке. На ней ночью ещё не ходили.
Сидевший рядом с Петрашом майор пояснил:
– Касьянов – командир звена, самый молодой из нынешней смены.
Скоро его самолёт
– Ой, братцы!
И воцарилась тишина, – такая тишина, что, казалось, в большой стеклянной кабине сидят тени, а не живые люди.
Громко, отчётливо и тревожно окликал воздушное пространство руководитель полёта:
– Маяк! Маяк! Что случилось?
Среди шума и треска радиопомех раздался глухой голос:
– Я видел пламя.
И другой голос:
– Я тоже видел. Похоже на взрыв.
И – тишина. Теперь уже совсем гробовая. Мне казалось, я слышал дыхание своего соседа Петраша. Руководитель полёта громче обычного вопрошал:
– Маяк! Маяк! Отзовитесь. Мы вас не слышим.
Воздушный океан хранил свою тайну. Потом один за другим приземлились два самолёта. И ушли в сторону, в ночь. И там замолкли. Теперь тишина воцарилась на всём аэродроме. И в целом мире. И долго ещё люди в обеих кабинах не решались малейшим движением нарушить тишину. Потом из малой кабины вышел командир дивизии, глухо, не своим голосом проговорил:
– Будем ждать.
Радист, оставленный у пульта руководителя полёта, продолжал пытать воздушный океан:
– Маяк! Маяк! Маяк!.. Мы вас не слышим.
Маяк не отзывался. Полковник Афонин вернулся на своё место. Теперь уже два голоса продолжали пытать воздушную стихию, но она упорно молчала.
Воронцов поднялся, кивнул своим, и мы, не простившись ни с кем, спустились к ожидавшей нас машине, поехали в гостиницу.
Я прошёл в свой номер и, не раздеваясь, прилёг на постель. Никто ко мне не приходил; я лежал, потрясённый случившимся, бездумно смотрел в потолок. Мне казалось, что на войне мы немного привыкли к смертям и уж не будем так переживать, увидев, как умирает или погибает человек, не будем испытывать таких потрясений, а вот услышали, как она взяла свою жертву, и душа оледенела от ужаса, – именно, от ужаса, потому никаким другим словом я не могу выразить своего состояния. Погиб молодой лётчик, – чей-то сын, чей-то муж, отец девочки-малютки, которой, как я слышал, не было ещё и двух лет, погиб в мирное время, когда небо ясное и чистое и в нём нет вражеских самолётов, не стреляют зенитки. Два года он летал в грозовом небе войны, дрался с вражескими лётчиками, сбил восемь самолётов, а сам уцелел, и даже не ранен, а тут вот…
Но, может быть, он жив, с ним ничего не случилось? Дай-то Бог, дай-то Бог!..
С этой мыслью я, не раздеваясь, уснул.
Утром в лётной столовой мы услышали: самолёт капитана Касьянова при наборе высоты взорвался. Причины никто не знал. И вряд ли кто узнает. Взрыв разметал машину на мелкие кусочки, отдельные уцелевшие детали собирали в окрестных деревнях, а о человеке… никто и не говорил. Воздух, которому он посвятил жизнь, взял его в объятия и стал последним приютом.
Воронцовская пятёрка завтракала молча и молча же, не заходя к командиру, направилась в гостиницу, я же, движимый тайной пружиной своей профессии, в гостиницу не пошёл, а присел на край лавочки в сквере военного городка, ловил каждое слово случайных разговоров. Я ещё не знал, буду ли писать об этом трагическом эпизоде, – скорее всего, о таких фактах не дают печатать ни редактора, ни цензура, но жизнь лётчиков интересовала меня во всех проявлениях, и я испытывал потребность знать подробности происшедшей трагедии.
В день похорон золотая пятёрка стояла возле гроба во втором ряду, а я в сторонке от лётчиков, знавших Касьянова или приехавших из других частей, и неотрывно смотрел на окаймлённый чёрной рамкой портрет капитана, которому было лет двадцать восемь. Он был красив, всем нам улыбался
Две женщины подвели к гробу молодую вдову, державшую за ручку девочку. Музыка смолкла и вдруг раздался крик:
– Откройте гроб! В нём нет моего Васеньки! Нет! Нет! Разбился самолёт, а Васенька жив! У него был парашют. Откройте крышку!..
Рыдания вырвались из груди несчастной, но вдруг она затихла, стала опускаться на руки стоявших возле неё женщин. Кто-то сказал:
– Потеряла сознание.
Её понесли к выходу. Девочка шла за ними, но кто-то загородил ей путь, и она очутилась возле меня, запрокинула головку и смотрела с вдруг пробудившимся интересом. Я поднял её, и она положила ручонку мне на погон, – видно, привлекли её те же четыре звёздочки, что были и на погонах её отца. Она гладила их, а потом перевела взгляд на фуражку, которую я держал в руке, поддела пальчиком золочёный краб с покрытой красной эмалью звездой. Тихо, почти шёпотом, произнесла: «Папа!». Я задохнулся от волнения, вышел из зала, сел на лавочку, а её поставил рядом. Хотел спросить, как её зовут, но затем опомнился: зачем же разрушать иллюзию се счастья. Ведь если отец, то он не стал бы спрашивать, как её зовут. А девочка захватила ручонками мой краб, и для неё ничто в мире, кроме краба, не существовало. Из дверей зала рвалась наружу музыка Шопена. Я сидел, обвив рукой талию девочки, боялся, как бы она не упала с лавки. И не заметил, как сзади подошла женщина, протянула к ребёнку руку:
– Пойдём, Верочка. Ты устала, тебе пора спать.
И они ушли, а я сидел как каменный, и ощущение неизбывного горя железным обручем сковало мою грудь.
Подошёл Воронцов, тихо проговорил:
– Вот она… наша профессия.
Я не ответил. Посидели несколько минут и пошли прочь со двора. Слонялись по улицам города, ждали, когда процессия направится к кладбищу. В гробу не было тела, прощаться было не с кем, но лётчики золотой пятёрки, как и весь личный состав дивизии, был готов проводить гроб с фуражкой и по русскому обычаю бросить в могилу горсть земли.
Трудно дались мне эти похороны; я, кажется, на фронте никогда с такой мучительной, почти непереносимой болью, не хоронил даже близких своих друзей.
Кто-то сказал:
– Капитану ещё не исполнилось и двадцати семи.
Судьба не щадила и тех немногих моих сверстников, которых война оставила всего лишь по три человека из каждой сотни.
Дня три после похорон мы в дивизии не появлялись, даже в лётную столовую не ходили. Гуляя со своими новыми приятелями по городу, питаясь с ними в ресторане, я ближе узнавал их, жадно вслушивался в рассказы о том, как они воевали, а затем служили в разных концах страны. Все они были постарше меня лет на пять-шесть, но жизнь лётчиков-истребителей, многотрудная и быстротечная, каждодневные бои и опасности, а затем и положение крупных командиров сделали их многомудрыми и острыми на взгляд и чутьё; они, казалось, видели меня насквозь и по причине врождённой славянской доброты принимали меня за товарища. И только Воронцов, оказавшийся ещё большим балагуром и пересмешником, чем во время курсантской жизни в Грозненской авиашколе, частенько ставил меня в неловкое положение, как бы давал понять, что гусь свинье не товарищ, так и я никогда не стану с ними на одну доску. Он говорил:
– Что за профессию избрал ты себе – газетчик? А?.. Вечно будешь на побегушках: там послушал, там понюхал – тьфу! Угораздило же тебя! Переходи к нам в истребительную авиацию.
– Кто меня возьмёт в вашу авиацию? В Грозном мы на штурманов учились. Бомбы под брюхом таскали, а если когда и ручку управления давали, так это редко. Всё больше мы маршрут чертили, а в полёте курс лётчику задавали да бомбы сбрасывали. Хорошо это вы… – я его при людях на вы называл. Полковник всё-таки! – Вы до училища летать умели, в аэроклубе инструктором были, а я?.. Долго меня учить надо.