Оккупация
Шрифт:
Надежда ушла на работу, тёща Анна Яковлевна со Светланой гуляла. На кухне тоже никого не было. Завтракать не стал, а заварил крепкого чая. Неожиданно в незакрытую дверь вошёл Фридман. Он был бледен, тёмно-коричневые глаза широко распахнуты, длинные пальцы рук дрожали.
– Иван! Меня ищут! Если позвонят – не выдавай.
– Садись, будем чай пить. Кто там тебя ищет? – говорил я с нарочито напускным спокойствием. – Кому ты нужен?
– Нужен, нужен – ты ничего не знаешь. Нам всем позвонили ночью и сказали, чтобы мы не ходили на работу. Потом звонили утром и велели сидеть дома, ждать распоряжений.
Я поднял руку:
– Помолчи! Ты вот садись, я тебе сделаю бутерброд с чёрной икрой. Она теперь всегда есть в нашем магазине и стоит двенадцать рублей. И рыбу продают – живую. Она плавает в бассейне. Говорят, приказал Сталин, чтобы в Москве была живая рыба.
– Да, Сталин. Он если прикажет, то будут продавать. Теперь он приказал не ходить нам на работу. Ты можешь это себе представить: всем евреям приказал.
– Не было такого! Что ты выдумываешь?
Решил ему соврать:
– Вчера я был в округе, ходил по кабинетам. Все евреи сидят на своих местах. Рассказывают анекдоты и смеются. Ты же знаешь, твои соплеменники любят рассказывать анекдоты.
Я, как попутай, сыпал и в свою речь его интонации. Замечу тут кстати: моя последующая жизнь будет протекать среди евреев – в журналистике и писательском мире – и я, видимо, рождённый с задатками артиста, так их копировал, что сбивал с толку: они таращили на меня глаза и думали: не еврей ли я? А приятели из русских покачивали головой: ну, Иван! Ты говоришь так, будто сошёл со страниц рассказов Шолом Алейхема. И лицо твоё преображается: ты принимаешь их облик.
Мой собеседник не был похож на того Фридмана, которого я знал в редакции. Там он был, как ртуть: вечно куда-то бежал, кому-то звонил, и всё рассказывал, рассказывал. Он всегда был весел, всё знал и готов был ответить на любой вопрос. Здесь же он только спрашивал:
– О чём ты говоришь? Какие евреи в вашем округе? Там один еврей – Войцеховский, да и то его не пускают на третий этаж. Вася не может терпеть его рожи!
– Но зачем же он пригласил его на такую важную службу?
– А ты не знаешь?.. Ты что, Иван! Как можно не знать таких простых вещей. Хорош бы был ваш командующий, если бы на снабжении у него сидел генерал с такой же физиономией, как у тебя. Кто бы и чего ему дал? Да приди ты на любую базу – там всё дадут, если ты человек приличный.
– Приличный? А как они сразу и узнают – приличный я или неприличный?
– А морда? Куда ты денешь свою морду? Разве на базе там не имеют глаза и не видят, кто к ним пришёл? Если морда как сковорода и на ней можно картошку жарить – значит, не их, не наш. Татарин ты и есть татарин.
– Какой же я татарин?
– Для нас вы все на одно лицо: татары! И если уж ты татарин – какая же тут приличность? И кто тебе чего даст?.. Ты, Иван, вообще меня удивляешь: не можешь понимать простых вещей. Ты знаешь, что о тебе сказал ретушёр Коган?..
Зазвонил телефон. Трубка не сразу, хриплым, недовольным голосом проговорила:
– Дроздов?.. Это я, ваш генерал, узнаёте?..
– Василий Иосифович?
– Он самый. Есть просьба: купите бутылку хорошего коньяка, немного конфет – несите в академию Фрунзе. Шестой этаж, аудитория двадцать семь.
– Звонил Вася Сталин? – поднялся из-за стола Фридман. – Ого! Это не шутка!..
– Извини, я должен ехать.
– Давай, давай… В случае чего, мы его попросим. Ему слово стоит сказать!..
Через минуту мы уже были на улице. Я сказал Фридману:
– Лови такси, а я зайду в магазин.
Купил две бутылки коньяка – самого лучшего, юбилейного, батон, баночку икры, краковской колбасы, сыра, шоколадных конфет, всё уложил в портфель и – на улицу. Здесь уже стоял Фридман с такси.
– Я с тобой?
– Да зачем?
– Старик! Мало ли что надо будет? Такси сторожить или ещё чего…
Я понял: он должен где-нибудь быть, лишь бы не дома.
По дороге он горячо дышал мне в ухо:
– Спроси, что с нами будет. Что тебе стоит – спроси. Я тебя от имени всех наших прошу. Тебе зачтётся. Не раз ещё спасибо скажешь, что сделал это для нас.
Попросил его держать такси – хоть час, хоть два, и пошёл в академию. Двадцать седьмая аудитория была закрыта – я постучался. Дверь открыл полковник Микоян. Генерал сидел за преподавательским столом и смотрел на меня так, будто я ученик и иду к нему отвечать урок. Я доложил:
– Товарищ генерал-лейтенант!.. Ваше приказание выполнил!
Он махнул рукой:
– Ну, какое же это приказание. Я вас просил…
Я доставал из портфеля свои припасы. А когда всё выложил, отступил назад и с минуту ждал нового приказания. Сталин спросил:
– В штаб не приехал маршал Красовский? Он должен инспектировать нас.
– Нет, товарищ генерал.
– Ну, приедет.
Микоян добавил:
– Старик с еврейской фамилией – он такой же лётчик, как я врач-гинеколог.
Я сказал:
– Вчера у нас в редакции все евреи не пришли на работу.
Сталин после некоторой паузы, не поднимая на меня глаз, спросил:
– Много у вас в редакции евреев?
– Всего у нас сотрудников семьдесят человек, сорок из них – евреи.
Микоян засмеялся, сказал:
– Сорок?.. А скоро будет из семидесяти семьдесят один. А вам они предложат должность вахтёра.
Генерал улыбнулся:
– Если ещё предложат.
И после некоторой паузы строго спросил:
– А чего это ты судьбой евреев озабочен? Можешь не беспокоиться: они уже вернулись на работу. И перед ними извинились. Не так-то просто сковырнуть эту братию. Не раз уж пытались.