Оклик
Шрифт:
Но в той, другой, жизни, вообще нет телевидения, театров, девушек, никакой цивилизации, зато на каждом шагу натыкаешься на иные не менее интересные вещи, как "Арпиджи" (реактивный противотанковый гранатомет), "один верхом на другом" (наказание), "тридцать секунд", что означает бегом обогнуть объект, расстояние до которого колеблется от 50 до 200 метров, время же это постоянно; учишься познавать более глубокие пласты армейского диалекта, как, например, окрик командира роты одному из двадцати семи салаг: "Сунь палец в зад и заколбасись, харцаф!"
На досуге взводные языковеды, закончившие школу с гуманитарным уклоном, пытаются растолковать самим себе, а также
– Дежурный! Бегом ко мне. Отделение! – Двадцать секунд: построиться по три!… Добро! Так я вам скажу, зачем я вас построил. Есть у вас в отделении серьезный харцаф по имени господин Мор-Йосеф, который позволил себе впасть в храп на утренней линейке. Все работают, а он прячется под койкой…
– Заткнись, – сдавленный и как бы не свой голос Мор-Йосефа.
– Что ты сказал, харцаф?
– Ничего.
– Ты за это получишь сильно. Я тебя запушу в полет отсюда к е… матери.
– Что ты говоришь? – голос не то удивления, не то восхищения.
– Продолжаешь дерьмовничать! Дежурный – отделению 30 секунд с носилками, Мор-Йосефа на носилки. Ты у меня попляшешь, ты у меня будешь героем, быстро станешь нулем без палочки!..
Но как ни снимай с них стружку, они все еще остаются непохожими друг на друга, разношерстными и взъерошенными, несмотря на короткую стрижку. Вот они весело толпятся у входа в рассказ сына, пытаясь, как поплавки, выпрыгнуть из той, сжимающей обручем, другой жизни на свободу и, окружив нас невидимой, но шумной толпой, приплясывать на ночном берегу, как тогда дикарями плясали они диско у арабского села Збебда после недели полевой маскировки, когда учились жить в поле.
И снова поход с носилками, и снова, и опять – один на другом, и по поводу этого – сенсационные заметки во взводном боевом листке (первая заметка под заголовком "Рекорды взвода, вошедшие в книгу Гинесса": "Взвод побил все рекорды по "сидению один на другом", улучшив результаты призыва 80-го года на две десятых секунды. Взвод побил все мировые рекорды по очистке лагеря от мусора и окурков". Вторая заметка – "Сенсация века": "Один из жителей Израиля рассказал сенсацию века: он увидел бойца из "Шакеда" [77] , не идущего в позиции «один верхом на другом».)
77
Название особых десантных частей.
Когда уже домой – на побывку? Не везет, так не везет: убили раиса [78] Садата. Это прискорбное событие Юваль-потрошитель отмечает тем, что гонит их ползком по колючкам, бегом с носилками, верхом один на другом, придирается на утренней линейке:
"Одеяла скомканы… Смех в строю… Движение по стойке смирно… Косят налево… Дышат… Тридцать секунд вокруг…" – кричит сержант Юваль.
Кальмар уходит с дежурства.
78
Раис (араб.): президент.
Но вот, наконец, домой: идешь по улице с автоматом "Галиль", в красных ботинках, все на тебя смотрят, – и это перекрывает все испытания, что выпали на твою голову.
Ночной плеск моря, тишина, притаившаяся в зарослях аллеи, ведущей от берегового обрыва, смешанный цветочно-йодистый запах ночных фиалок и водорослей – вся эта тревожная прелесть приморского ночного города протягивается в сон, в котором тревога нарастает, но от этого не становится более внятной, и все усилия сновидения сосредотачиваются на том, чтобы узнать, вокруг чего все же заверчивается эта тревога; мелькают встревоженные лица отца, мамы, бабушки; нечто бесформенно угнетающее можно скорее ошутить, чем понять: ребенок уходит в армию; все, толпящиеся у узкого входа в мой сон, пытаются выразить к этому свое отношение, и те, которых уже нет, кажется, обладают большим правом на это, чем те, кто в живых, но они молчат, и молчание это означает: ребенок уходит в те места, где граница совсем близко пролегает к ним, и это небезопасно, и ничем помочь нельзя, и они, во сне всегда казавшиеся мне всесильными, ибо перешли последний рубеж страха, в эти минуты беспомощны и растеряны.
Просыпаюсь с бьющимся сердцем, лежу с открытыми глазами, пытаюсь понять: все, что рассказывается сыном, для меня как бы шум жизни, идущей рядом, но укорененной во мне и могущей меня уничтожить (оклик бабушки: "Господи, пугай меня, но не казни!"); и в то же время эта другая жизнь, всей убийственной своей массой шумящая рядом, до болезненности обостряет чувство любопытства: как они там живут-шевелятся – на учениях, в тяготах, но, главное, главное, насколько эта другая жизнь, вышедшая из меня и ставшая мне в противовес, не отделившаяся от меня до конца, в то же время вершится сама по себе; и с этим незнанием соединяется внезапно и отчетливо всплывшая тоска по отцу; быть может, это и не тоска, а горькое желание залога, что родовая нить не прервется, и я словно бы призываю отца в свидетели, что ранняя его смерть – достаточное искупление, и уже сейчас жертвоприношение Ицхака должно совершаться по-писанному, где главное – оклик Ангела.
Проза – это бессилие.
Овеществившаяся материя жизни застывает молчанием.
Как врубиться в нее? Ищи сочувствия, спасения у классиков, все равно остаешься один на один – с собой, с какими-то фрагментами, в которых сумел едва схватить какое-то состояние, чью-то боль, всего на миг, ибо опять все общо, скучно, повторимо, а намекнувшие на что-то тьма и свет ускользают сквозь пальцы, и ощущение реальности остается лишь как привкус возраста.
Проза – род спасения.
Где-то – засада, еще не война и уже война, гибель – за ближайшим кустом ли, холмом, а здесь – все тот же стол, стул, бессмысленные груды бумаги.
Упереться лбом в стену.
Но за нею – простор, вразлет облака и деревья, и синь – море и небо.
Далеко за полночь. Поднимаюсь с постели, вглядываюсь в спящего сына: даже во сне он выглядит напряженным, совсем не похожим на того, кто так недавно вошел в дом, вернувшись из компании, чуть под хмельком, такой растерянно-печальный, улыбающийся, неловко обнял меня, сказал: "Папа, мне уже восемнадцать. Можешь себе представить?"
Ночная тишина. Не шелохнется лист. Не колыхнется вода в стакане.