Оклик
Шрифт:
На обратном пути делаем несколько привалов, не торопимся, ибо знаем, что, вероятнее всего, это наша последняя поездка в Синай: считанные месяцы остались до того, как начнут отдавать эти земли Египту.
Спускаемся к Тиранским проливам по грунтовой дороге между заборами колючей проволоки, ограждающими еще не обезвреженные минные поля. За узкой, мутно-серой, четко обозначенной полоской прибрежного моря – чернильные воды пролива.
В полуразрушенном бетонном капонире – заклиненное, полузасыпанное песком, неуклюже огромное орудие береговой батареи, брошенной в свое время египтянами без единого выстрела.
Странно представить, как эхо этого невыстрела раскатилось по всему
Потоки сухого жара опаляют лица и, отбрасываемые движением, заверчиваются сзади, за бортами машин, как за кормой корабля, перемещаются и переливаются между скалами, и такое ощущение, что мы сворачиваем за собой шагреневую кожу пространства нашего существования.
Проскакиваем Невиот.
Заезжаем в Ди-Захав. Место стоянки колен Израилевых, ведомых Моисеем. Полно купающихся, палаток, автомашин, детишек, взъерошенных финиковых пальм, синей дали, мягко втягивающей и успокаивающей сначала взгляд, потом и все твое существо.
Среди рычащих автомашин – первобытный рев тоскующего по дальним странствиям верблюда, которого покрыли рогожкой, ковром домотканным с бело-красными шахматными узорами и огромными малиновыми шнурами; мальчик-бедуин в полосатой кубовой рубахе и белой чалме катает на нем детишек, а то и взрослых за плату, галдеж вокруг невероятный. Верблюд печальным взглядом смотрит вдаль, словно бы еще видит пыль за уходящим в тысячелетия караваном собратьев, вместе с седоками, ношей и погонщиками погружающимся в глубь легенды, которая стелется скудным путем в лучезарно-ослепительную за горами землю обетованную. А его так вот бросили, на растерзание времени, оставили здесь, и вот до чего докатился.
Купаемся.
Ныряем к поверхности неглубоких коралловых рифов: задерживаем дыхание, как задерживают его перед чудом.
Весь Синай – это чудо.
Дорога вьется среди железных гор.
В неверном свете солнца, клонящегося к закату, – черные тени каньонов, угловатые пики гор, лунный пейзаж.
Возвращаемся в Эйлат.
Возвращаемся в древний Эцион-Гевер, где ждет очередная стоянка – нас, наших предков, который год странствующих по Синаю: развалины древней крепостцы Эцион-Гевер, – при виде даже обломка зубчатой крепостной стены мгновенное ощущение беззащитности и окружающей пустыни, от века затаившейся полчищами конных и пеших.
Неожиданно – вставленное в расселины железных дымящихся на солнце гор зеркало – выположенное пространство, и складка его – у горизонта – как бы защемившая толику неба, выжавшая невидимую небесную росу в озеро миража.
Миражи Синая.
С ними труднее расстаться, чем с реальностью.
Он вечен, как самый корень человеческого существования, феномен этой пустыни, жаждущей приобщиться к небу.
Книга третья Под крылом ангела
1. Осень 1981
И начал Исаак говорить Аврааму, отцу своему, и сказал: отец мой!.. Вот огонь и дрова, а где же агнец для всесожжения?..
Судный день. Корабельная сага. Время.
С вечера седьмого октября, в канун Судного дня, ни крошки, ни капли во рту, теснота и гул молящихся в огромном, как трюм корабля, зале, в семидесяти метрах от обрыва к морю, замершему
И никаких проводов, благословений: поднялся в автобус, махнул рукой.
День был пуст и ветрен. Я пошел к морю. Город, гигантский мегалополис, убегая от высотных зданий, выбрасывал себя в дряхлые прибрежные переулки, ветер нес поземкой ослепительно белый песок между пляжных грибков, окрашенных в белое, и бетонных сараев, покрытых известкой; песок был подобен снегу, и, казалось, белое пространство несется холодом солнечно-снежного дня вдоль моря с горами буро-белой пены, разбивающейся о камни пустынного мола, несется среди жаркой безмятежности августа, замершей островками дремы в береговых складках. Из-за скалы внезапно открылось в даль лукоморье, словно бы вдруг я сбросил десять лет жизни, ощущая себя на лукоморье Коктебельской бухты с восьмилетним сыном по дороге к могиле Волошина.
Водные лыжники пытались взобраться на серые катки волн, летели, падали. По краям обрывов стояли кучками любопытствующие, следя за теми, кто в море: тревожность в их замерших и вглядывающихся в даль фигурах сливалась с леденящей белизной песка и пены. Дальше тянулись редкие кусты среди песков, разрушенное здание с полустертой надписью на стене – "Винный подвал "Цветок Негева". И никого рядом. Только незнакомый мальчик лет восьми бежал к волнам, увязая в песке, и птичий его крик уносило ветром.
Я пошел обратно, в каменный лабиринт, ощущая родство с домами, у которых глухие боковые стены: они вдруг обнаруживались одиноко и слепо беспомощными в высоте и пространстве. Но возникала слабая надежда, стоило лишь в глухой стене оказаться проему, окну, карнизу: мгновенно возникал ток уюта, одомашнивания, успокаивая пространство, открытое ветру и тревоге.
Вдалеке маячили коньки и шпили старого Яффо видением Наполеона, посетившего в этих местах чумной госпиталь: частный случай в потемках истории высвечивался в легенду из уст в уста сквозь время.
Примешивалась ли к моей тяге вернуться к легендам и истокам национальной жизни, в Израиль, жажда риска, заложенного в двусмысленности слова "проиграть": желание проиграть всю жизнь сызнова, как игру по новым правилам, и риск проиграть все? Душа ли теряет стыд и такие мгновенья, внезапно обнажая свои пугающие извивы.
Словно прострелило из щелей прошлого сквозняком набивших оскомину споров в смеси с водкой и скудной закуской – кухонных диспутов российских со времен Герцена: среди пьяной болтовни и судорожного проживания минут мелькает малыш, мой сын, внесший морозную свежесть с улицы в кухонную тесноту, и вот мы уже вываливаемся гурьбой на снег, бежим, несемся на лыжах, мимо кустов, заборов, вниз, к заброшенной парашютной вышке над Комсомольским озером, рядом со мной малыш и грузный, пыхтящий наш сосед; падаю в снег, рассекаю до крови кожу на суставах пальцев левой руки, кровь кажется неправдоподобно яркой в сером обволакивающем холодным угаром дне; через день умирает мама, через пятнадцать лет узнаю, сын соседа уехал в Америку, а он разбит параличом, тучный любитель еды и женщин, всего на несколько лет старше меня – так ткется от человека к человеку мимолетный кусок жизни, и существуешь в нем, не думая о будущем, но раздается трубный глас, белеют шрамы на суставах пальцев, и малыш, который уже выше тебя на голову, махнув рукой, растворяется за поворотом.