Окно (сборник)
Шрифт:
Старуха опять начинает возиться в своем кресле, боком выползает из него и — от стола к книжной полке, от полки — к спинке стула, от стула… Вот он, шкаф. Висят друг за другом в затылок одинаковые безвкусные Натальины платья. Старуха сдвигает их в угол. Не здесь. На полках — стопки белья, какие-то свертки. Коробки нигде нет. Руки дрожат. Стопки клонятся набок, рушатся. Где же коробка?
— Выбросила. Она могла, — шепчет старуха и начинает вытаскивать вороха одежды. Обеими руками. С полки — на пол. И еще на пол! А нижнюю полку не достать. Она пытается опуститься на корточки, ноги не слушаются, и старуха грузно садится
Старуха разворачивает письмо и читает. Очки ей не нужны, она прекрасно видит до сих пор. Она читает внимательно, несколько раз возвращается к началу, смеется чему-то, потом становится грустной, опускает письмо и долго сидит неподвижно…
— Нет! Я с ума сойду! Это просто невыносимо! — в голосе Натальи слезы. — На двадцать минут вышла — и на тебе!
По полу в беспорядке раскиданы ее рубашки, кофточки, полотенца. Мебель сдвинута. Посреди комнаты опрокинутый стул. Матери в кресле нет. Она сидит, согнувшись, у письменного стола и что-то пишет, даже не обернулась на Натальин крик. Наталья идет к столу.
«…Не печалься, родная моя Мусенька, — читает она, — все минует. Ведь ты еще так молода. В университет примут тебя непременно, верь мне. Желаю тебе, дружок, всего…» Карандаш падает и катится по столу. Старуха роняет голову на грудь.
Серый плотный ком вдруг начал пухнуть, раздулся и треснул посередине. И сразу в раскрывшуюся трещину хлынул день, синий и яркий, заблестели стекла террасы, полезли пахучие ветки, горько пахли и тыкались в лицо мокрые грозди черемухи, а щель делалась все шире, открыла дорогу к часовне и дальше, к лугу, за которым холмы, поросшие сизым лесом, а за холмами и вовсе неизвестно что, и это прекрасно, потому что сегодня мне исполнилось семь лет, и все еще впереди будет — и за холмы пойдем с Мусей ягоды искать, и в Петербург зимой поедем, а там — елка.
Серого кома и вовсе не стало, не стало и комнаты, где съежился в углу безобразный Натальин шкаф, съежился и притих, потому что такой безобразный. А мамин голос все пел и пел, и рояль плескался, как море тогда в Ялте, а потом и море тоже было здесь — шумело, дышало, поднималось и падало.
Наталья подхватывает мать под мышки и переваливает в кресло. Она бредет по комнате; тяжело дыша, поднимает раскиданные по полу вещи и кое-как запихивает в шкаф. Моря она не видит. Ни пруда, ни холмов — ничего. Зато она видит в зеркальной дверце шкафа свое отражение и усмехается, некрасиво кривя рот. Потом выходит из комнаты, но вскоре возвращается, неся перед собой вазу с цветами. Цветы невзрачные — мелкие лиловые крестики. Сейчас они свернулись и кажутся увядшими, но вечером раскроются, и тогда комната наполнится терпким горьковатым запахом.
Наталья ставит вазу на обеденный стол.
Охо-хо
Дети улеглись спать. Кошка перестала бегать по коридору и гонять целлулоидный шарик. Охо-хо уютно устроился между пружинами кресла и задремал. Было тепло. Привычно пахло пылью, и громко тикал старый будильник.
Резкие голоса разбудили его. По комнате ходили, скрипели дверью, двигали
— А может быть, не надо? Можно ведь вычистить пылесосом и сделать новую обивку. Может, не надо? — говорила Дочка Хозяина.
— Но какой же смысл? — возражал ее Муж. — Сколько можно жить прошлым? Ты как маленькая, ей-богу! Вот увидишь, поставим новый гарнитур, станет нарядно, красиво. Что за сентиментальность!
Дочка Хозяина вздохнула. Кресло подняли и потащили к дверям. Охо-хо осторожно просунул голову в прореху ветхой обивки. Он не боялся, что его заметят, он ведь был совсем маленький, меньше пуговицы от пальто.
А кресло вынесли на улицу, в темноту.
— Оставишь на дворе — дворничиха будет ругаться! — шептал Муж Дочки. Давай бросим его в канал. Смотри, народу совсем нет, никто не увидит.
Когда кресло стояло уже у самой воды, Охо-хо выскользнул из-под обивки и, сжавшись, замер на мокром холодном камне. Он никогда еще не был здесь, всегда жил в доме, в этом кресле, сколько себя помнил. Внизу плескалась вода, много черной воды. Дул холодный ветер.
Хозяин любил это кресло. Сидя в нем, он читал по утрам газеты, а вечером толстую желтоватую книгу, в нем дремал после обеда. Охо-хо забирался в мягкий подлокотник, согревался у руки Хозяина, и они разговаривали.
— Охо-хо! — звал его Хозяин, шурша газетными листами. — Где же мои очки?
Он шарил по скатерти, и Охо-хо вылезал из-под обивки, бежал по столу, протирал стекла очков, потом тихонько брал Хозяина за палец и тянул его руку к очкам.
— А-а, вот они где! — радовался Хозяин и надевал очки. — Охо-хо… — И он принимался читать, а Охо-хо снова прятался в кресло.
Иногда Хозяин куда-то уходил. А когда возвращался, всегда приносил с собой новые запахи: раньше, еще давно, это были запахи духов, снега, иногда резкий, но приятный запах, от которого Охо-хо сперва хотелось смеяться и прыгать, а после — спать. Потом все чаще стали появляться запахи еды или лекарств. Последнее время Хозяин целые дни оставался в своем кресле, только ночью он ложился на широкий диван, и тогда Охо-хо тоже забирался под край одеяла у стенки.
А однажды Хозяин очень долго не вставал с кресла и не разговаривал с Охо-хо. И вдруг пришли Дочка Хозяина со своим Мужем, стали что-то кричать, подняли Хозяина и куда-то унесли. Охо-хо остался в кресле. И вот сегодня унесли и кресло. Сначала он думал, что они несут кресло к Хозяину, но тут, на камне, у воды, почувствовал, что Хозяин, наверное, больше совсем не вернется.
Муж Дочки толкнул кресло. Оно упало в воду, но не утонуло сразу, а медленно начало погружаться. Когда из-под воды стал виден только вытершийся край спинки, Дочка Хозяина вдруг всхлипнула. Муж взял ее за руку.
— Пойдем. К чему такая чувствительность!
Они стали подниматься по каменным ступеням, и Охо-хо испугался: сейчас они уйдут, и он останется один на этих холодных камнях. Изо всех сил вцепился он в черную штанину Мужа Дочки.
…В комнате стало пусто и неуютно. Книги испуганно жались на полках. Никому не нужные очки лежали посредине стола.
Охо-хо обежал стол, протер стекла очков, заглянул в портсигар, в котором остались две папиросы. Надо было ложиться спать, и тут он заметил толстую книгу, ту, что Хозяин последнее время любил читать по вечерам. Охо-хо залез в книгу и спрятался между листами.