Окно в доме Руэ
Шрифт:
Он уже грозит ее бросить? Гоняется за другими женщинами? Оставляет ее одну на целые ночи в номере гостиницы «Босежур»?
Доминика догадывается обо всем этом, чувствует, что так оно и есть, и зачем-то ей необходимо в этом участвовать. Наверно, Антуанетта уже стояла перед ним на коленях, полуголая, распахнутая, цеплялась за ноги любовника, свирепо грозила его убить…
Он повелевает ею — самоуверенный, надменный, насмешливый. Это сквозит во всех его жестах, взглядах, особенно когда он смотрит на часы-новенькие часы с браслетом, ее подарок — и встает, и бережно надевает
— До скорого…
— Ты не очень задержишься?
Он едва касается пальцев приятеля, оба мужчины перемигиваются, он треплет подружку по плечу и идет к дверям, провожаемый патетическим взглядом, а потом Антуанетта, желая скрыть свое смятение, начинает прихорашиваться.
Сколько это продлится? Несколько лет? Едва ли. Месяц-другой?
Вероятно, она его не убьет.
Изнемогающая самка, она будет выть от горя и ненависти, беззастенчиво преследовать его, натыкаясь у входа в кафе и дансингов на вышколенных официантов.
Видела ли она Доминику в тот вечер? Приятель предложил сыграть в белот, чтобы помочь ей скоротать время в отсутствие любовника, он попросил у официанта принести игральное поле и карты, составил в сторону стаканы, наполненные зеленоватым аперитивом.
Доминика шагала дальше, задевая плечом стены, отгоняя воспоминание, одолевавшее ее — два ряда слив в корзинах, церковь с широко распахнутыми дверьми, из которых гремит Те Оеит.
В квартирке в предместье Сент-Оноре пусто, совершенно пусто; единственное полено давно потухло; там нет никакой жизни — только холод встретит ее дома.
Даже те женщины, что торчат у гостиничных дверей, даже они, наверное, не так одиноки, как она, даже те мужчины, что переминаются с ноги на ногу, не решаясь окликнуть этих женщин…
Вокруг нее все живет, а у нее только сердце бьется в пустоте, как будильник, забытый в чемодане.
Еще неделя-другая… И в это время уже будет светло… Темнота, успокоительная темнота станет наступать позже…
Где она? Чуть раньше она узнала окна гостиницы «Босежур», а теперь бредет по какой-то улице, очень темной, идущей под уклон; здесь нет ни машин, ни автобусов. Она смотрит на сапожника в будке, задевает прохожего, которого сперва не заметила; у нее кружится голова, ей страшно, страх внезапно разросся настолько, что ей захотелось закричать; кто-то приблизился к ней, кто-то, кого она не могла разглядеть, пошел с нею рядом, дотронулся до нее, его рука-рука мужчины — схватила ее руку, с ней заговорили, слов она не разбирала, кровь застыла у нее в жилах, она была безответна, беззащитна; она знала и ясно понимала, что именно должно сейчас произойти, и — самое невероятное — она заранее на это согласна.
Неужели она всегда предчувствовала, что однажды будет идти вот так по темной улице в ногу с незнакомцем? Может быть, это было с ней во сне? Или она просто видела его раньше, когда выслеживала Антуанетту и таращила глаза на освещенный вход в гостиницу, куда одними и теми же движениями ныряли два силуэта?
Она не испытывает удивления. Подчиняется неизбежному. Не смеет взглянуть на мужчину, вдыхает крепкий запах потухшей сигары.
Вот
Что он сказал? Протянул волосатую руку, дает ей ключ, но она не берет, и все-таки вот она уже поднимается по лестнице, идет по ступеням, не дыша, сердце замерло и не бьется, а она все идет; под ногами у нее ковер, над головой тусклая лампочка; за спиной теплое дыхание, чужая рука, и снова эта рука до нее дотрагивается, чужие пальцы скользят вдоль ее ноги, добираются до голого тела там, где кончается чулок.
Вот и площадка, Доминика останавливается, запыхавшись; она разглядела сперва шляпу-котелок, потом банальное мужское лицо, не молодое и не старое.
Он улыбается. У него рыжеватые усики. Потом улыбка гаснет, и Доминика понимает, что он удивлен не меньше ее; и вот она выпрямляется, ей приходится оттолкнуть его обеими руками, потому что он перегородил весь проход; она бежит, ей кажется, что она бежит безумно быстро, что никогда не добежит до тротуара, до освещенных лавок я огромных, внушающих доверие автобусов.
Она остановилась только во дворе вокзала Сен-Лазар; в этот час там не протолкнуться: парижские чиновники и рабочие штурмуют пригородные поезда.
Она машинально оглянулась, но за ней никто не гнался: одна, совсем одна, охваченная головокружением среди людей, толкающих ее в спешке.
Тогда она пробормотала:
— Все кончено.
Она еще не могла сказать, что, собственно, кончено. Опустошенная, она побрела дальше; во рту у нее остался привкус потухшей сигары, тело было пропитано запахом гостиничной лестницы, полутемного коридора, в котором она мельком заметила белый фартук равнодушной горничной.
Да, все так!
«Моя бедная Ника!»
Голова у нее ясная, чудовищно ясная.
Да, все кончено. К чему продолжать? Ей даже не нужно больше спешить.
Кончено, совсем кончено! И как мало ей всего досталось! Можно подумать, будто жизнь-это так… «второй триместр»… Еще одно словечко из детства…
О втором триместре всегда говорили, как о каком-то бесконечном отрезке пути… этот триместр бывал перед пасхальными каникулами…
Поначалу он тянется и тянется, дни нескончаемо длинны, недели длятся целую вечность, и только под конец, в воскресенье, проглядывает солнце, а потом глядь — и нет ничего, только мешанина месяцев, лет, часов, дней сплошная дребедень, даже не за что уцепиться.
Ладно! Все кончено!
Теперь можно и пожалеть себя. Все кончено! Все кончено, моя бедная Ника!
Ты не сделала этого и уже не сделаешь, но и в жалкую старую деву вроде м-ль Огюстины ты не превратишься.
Жаль, что Антуанетта сегодня даже не взглянула на тебя.
Знакомые тротуары, дом, в который она входила столько раз, лавка Одбалей, магазин Сюттона, где продают плетеные корзины для тех, кто собрался в путешествие.
Чуть подальше на той же улице — цветочный магазин, и Доминика проходит мимо своего дома. Начинается дождь, капли прочерчивают по витрине длинные извилистые дорожки.