Около музыки
Шрифт:
Надо позвонить. Позвонить, и, может быть, услышать голос Гордона, моего первого учителя музыки. И может, я правда поеду в Питер, вместе с мамой и папой. Папа заканчивает свой китайский мост, и обещает нам путешествие на каникулах.
Обязательно выучу ноты. Можно, конечно, Лёвкиной программой всё записывать. Но это другое. И у меня мелодии не очень чётко в голове звучат, не уверен, что всё смогу сыграть. Надо нотами, это внесёт ясность. Что я, идиот, что ли, все могут, а я не могу ноты эти?… За три дня выучу, я способный. И потом, по скайпу же можно заниматься, это как английский. Гордон меня научит.
Если только этот номер
И тогда я смогу записать то, что носится у меня в голове.
Город — как музыка. Проспект Космонавтов, например, это основная мелодия, фортепиано играет. А маленькие улочки — подголоски. Флейта там, кларнет. И они вливаются в основную мелодию, каждый в своём месте. А речка — виолончель, потому что тёмная вода. Виолончельный звук течёт через весь город, а по дороге — стройные аккорды мостов. А на площадях сливаются, переплетаются мелодии всех улиц, и выходит такой вихрь звуков: с барабанами, с тарелками, валторна на пять четвертей, а контрабасы на три, и посередине — пожарная каланча, это труба, конечно. Звонкая труба, на самом верху.
Не могу сказать, что я весь город превратил в музыку. Но некоторые улицы запели. Надеюсь, это мне поможет. Я запишу весь город нотами, как симфонию. В своей симфонии я точно не заблужусь.
Дом над морем
Дом стоял высоко над морем. Спиной прилепился к скале, как ласточкино гнездо; а окнами смотрел на море. Море, море, до самого горизонта. Такое спокойное там, вдалеке. А здесь, внизу, оно сердито набрасывалось на скалы, кипело, будто злилось на всех. И особенно на этот маленький домик, забравшийся так высоко. Совсем рядом, в трёх километрах вниз по старой дороге есть город. Там, на пляже, море бывает спокойным, как горное озеро. А здесь, под скалой, всегда злится.
У открытого окна старик варил кофе в большой железной кружке. Мальчик стоял рядом и смотрел, как поднимается пена, и как старик разливает кофе по глиняным чашкам. Чашки когда-то подарил старику взрослый уже внук, сказал — вот, дед, будешь гостей угощать. Старик тогда удивился — какие у него могут быть гости. Но вот, приехали. Старик взял две чашки, кивнул на третью:
— Неси на веранду.
Мальчик не понял слов, но догадался. Понёс осторожно, жгло пальцы, но старался не показать. Надо же, какие нежные у него руки, как у девочки. Что в голове — не поймешь. Не выпускает из рук модную игрушку, телефон. Фотографирует, щёлкает кнопками — куда ему столько фотографий? Старик сначала пытался развлечь его, расшевелить. Показал коробку с инструментами. Мальчик вежливо посмотрел и отложил — не умеет, не интересно. Старик снял со стены ружьё. Мальчик кивнул, но даже не взял в руки. А старик многое бы отдал в его возрасте, чтобы подержать такое!
Странный, странный мальчик, другой. Говорит на чужом языке. Светлые, совсем белые волосы, серые глаза — никогда в семье не было таких. А ведь сын Анны, внучки. Выходит, правнук. Анна и сама родилась в другой стране, а потом уехала ещё дальше, на самый край света. Старик и не знал раньше, что есть такая земля. Там и родился мальчик. Чужой язык, чужое, непонятное имя. И только если написать его — становится видно, что мальчика назвали в честь него, прадеда. Пишется похоже. Видеть видно, а слышать не слышно, такие странные эти буквы. Латинские,
Старик вспомнил, как инструмент везли сюда на грузовике, по дикой горной дороге. Сразу после войны. Потом дочь училась, играла. Но она уехала, давно, давно, и пианино молчит. Тихо в доме, только море шумит днем и ночью, злится на кого-то.
— Что ты не пьешь? — тихонько спросила Анна. Почему-то она стеснялась здесь говорить громко.
— Я пью, — ответил мальчик, — просто горячий.
Он никогда не любил вкус кофе, но неловко было отказаться. К тому же, ему нравится запах. Здесь, в горах, он смешивается с горьким ароматом диких трав и солёным ветром. Совсем не то, что в городе, среди пыльного асфальта и шума машин. Тут запах кофе был чем-то естественным. Так же, как силуэт старого монастыря не нарушал линии гор. Мальчик отхлебнул из чашки и сморщился — обжёгся, не привык к такому.
Старик смотрел на море, а думал о мальчике. Чем он живет, что в его голове?
Вдруг правнук заговорил, быстро, непонятно.
— Он спрашивает, — перевела Анна, — оно здесь всегда такое? Море. Злится как будто.
Старик кивнул. Да, это странно, что здесь так. Кажется, когда-то раньше… Раньше, очень давно, море было другим. А может, другим был сам старик. Он не помнит, забыл.
Утром Анна с мальчиком спускалась вниз, в город. Там можно подойти к воде, искупаться, или просто ходить босиком по самому краешку моря. Старик не пошёл с ними, он терпеть не может этой пляжной суеты. Спускается в город только ближе к зиме, когда закончится сезон.
— Там море тихое. А здесь нет, — повторил мальчик. — Почему?
— Есть легенда, — ответил старик. — Раньше море любило поговорить. Но сейчас все забыли его язык, никто не понимает. Только старые камни там, на горе, — старик кивнул головой на монастырь. — Им тысяча лет, они помнят. Но молчат, не отвечают. И море тоскует. Тоскует и злится, пытается докричаться до них, рассказать. Ну, это сказка, — добавляет он вдруг смущённо.
— Красивая сказка, — сказала Анна. Она тихонько переводит легенду мальчику, и он сосредоточенно кивает головой.
Солнце склоняется к горизонту.
Мальчик выложил из кармана камешки, расставил на перилах веранды и щёлкает по одному. Вниз, в море. Камень летит в заросли, не видно, долетает он до воды, или нет. Но может быть да. Закат в полнеба, горит огнем.
Анна вдруг спрашивает у деда:
— А пианино? Кажется, у тебя было пианино. Оно сохранилось?
— Куда ж ему деваться, — пожимает плечами старик. — Не живое же, не сбежит.
— Знаешь, а ведь Джордж играет. Хорошо играет, его учитель говорит — он очень способный. Можно, попробует?
— Так расстроеное же, совсем. Сорок лет никто не открывал. Хотя, если он хочет, что ж… Пусть поиграет.
Старик, не дожидаясь, пока Анна переведет его слова, берёт мальчика за руку, уводит в дом. Вот оно, пианино. Чёрное, большое. Старик уже привык не замечать его. Стоит и стоит.
Джордж открыл крышку, нажал клавишу. Пианино отозвалось хрипло, одна нота расщепилась на два голоса. Он не смутился, пробежал легкими пальцами по клавиатуре. Конечно, ужасно расстроено, но все струны целы. И даже угадывается какой-то звукоряд, похоже на гамму. Удивительно, в таком климате, на море… Немецкая механика, отличная работа.